Отправлено: 31.07.14 12:09. Заголовок: н оглянулся на девуш..
н оглянулся на девушек, сидящих вокруг чайника, и два раза хлопнул в ладоши. Подхватив чайник и свои разбросанные по полу тряпки, девушки быстро исчезли в чулане, откуда появились; перегородка за ними задвинулась, и, кроме, может быть, нескольких белых капель на факсе, ничего уже не напоминало о том костре страсти, что пылал в комнате несколько минут назад. – Таковы правила нашей фирмы, – закончил Кавабата. – Я уже говорил, что, произнося слово «фирма», я даю не совсем точный перевод. На самом деле правильнее было бы говорить – клан. Но этот термин, если употребить его сразу, способен вызвать подозрения и страх. Поэтому мы и предпочитаем сначала выяснить, что за человек перед нами, а потом уже углубляемся в детали. И хоть в вашем случае ответ был ясен мне с того самого момента, когда вы прочли это волшебное стихотворение… Кавабата замер, прикрыл глаза и несколько секунд шевелил губами. Сердюк догадался, что тот повторяет фразу про звезды на небе, которой он сам уже толком не помнил. – Замечательные слова. Да, так вот, с того самого момента мне все уже стало окончательно ясно. Но существуют правила, строгие правила, и я обязан был задать вам положенные вопросы. Теперь я должен сказать вам следующее, – продолжал Кавабата. – Поскольку я уже упомянул, что наша фирма – на самом деле скорее клан, наши сотрудники – скорее не сотрудники, а члены клана. И обязательства, которые они берут на себя, тоже отличаются от обычных обязательств, которые берет на себя наемный работник. Попросту сказать, мы принимаем вас в члены нашего клана, одного из самых древних в Японии. Вакантная должность, которую вы займете, называется «помощник менеджера по делам северных варваров». Разумеется, такое название может показаться вам обидным, но такова традиция, которой больше лет, чем городу Москве. Кстати, красивый город, особенно летом. Это должность самурая, и ее не может занимать простолюдин. Поэтому, если вы готовы выполнять ее, я произведу вас в самураи. – А в чем заключается эта работа? – О, ничего сложного, – сказал Кавабата. – Бумаги, клиенты. Внешне все, как в других фирмах, за исключением того, что ваше внутреннее отношение к происходящему должно соответствовать гармонии космоса. – А сколько платят? – спросил Сердюк. – Вы будете получать двести пятьдесят коку риса в год, – сказал Кавабата, и на секунду зажмурился, что-то считая. – В ваших долларах это что-то вроде сорока тысяч. – Долларами? – Как пожелаете, – сказал Кавабата, пожав плечами. – Согласен, – сказал Сердюк. – Другого я и не ждал. Теперь скажите мне – готовы ли вы признать себя самураем клана Тайра? – Еще бы. – Готовы ли вы связать с нашим кланом свою жизнь и смерть? «Ну и ритуалы у них, – подумал Сердюк. – Когда ж они время находят телевизоры делать?» – Готов, – сказал он. – Готовы ли вы будете, как настоящий мужчина, бросить эфемерный цветок этой жизни в пустоту за краем обрыва, если к этому вас призовет ваше гири? – спросил Кавабата и кивнул на гравюру. Сердюк еще раз посмотрел на нее. – Готов, – сказал он. – Конечно. Цветок с обрыва – запросто. – Клянетесь? – Клянусь. – Превосходно, – сказал Кавабата, – превосходно. Теперь осталась только одна маленькая формальность, и все. Нужно получить подтверждение из Японии. Но это займет всего несколько минут. Он сел за факс, нашарил в стопке бумаг чистый лист, а потом в его руке откуда-то появилась кисточка. Сердюк переменил позу. От долгого сидения на полу у него затекли ноги, и он подумал, что надо будет выяснить у Кавабаты, нельзя ли приносить с собой на работу маленький-маленький табурет. Потом он поглядел вокруг в поисках остатков сакэ, но бутылка, в которой еще оставалась немного, куда-то исчезла. Кавабата возился над листом, и Сердюк поостерегся спрашивать – никакой уверенности, что он при этом не нарушит ритуала, у него не было. Ему вспомнилась только что данная им цветистая клятва. «Господи, – подумал он, – сколько же всяких клятв я давал в жизни! За дело коммунистической партии бороться обещал? Раз пять, наверно, если с самого детства посчитать. Жениться на Маше обещал? Обещал. А вчера, после Чистых прудов, когда с этими идиотами пили, тоже ведь обещал, что потом на мои деньги еще одну возьмем. А сейчас вон до чего дошло. Цветок с обрыва». Кавабата между тем закончил водить кисточкой по листу, подул на него и показал Сердюку. На листе черной тушью была нарисована большая хризантема. – Что это? – спросил Сердюк. – О, – сказала Кавабата. – Это хризантема. Понимаете ли, когда наша семья пополняется новым членом, это такая радость для всего клана Тайра, что неуместно доверять ее значкам на бумаге. В таких случаях, чтобы послать сообщение руководству, мы обычно рисуем на бумаге цветок. Это, кроме того, тот самый цветок, о котором мы говорили только что. Он символизирует вашу жизнь, принадлежащую теперь клану Тайра, и одновременно как бы удостоверяет ваше окончательное осознание ее быстротечной эфемерности… – Понял, – сказал Сердюк. Кавабата еще раз подул на лист, затем вложил его в щель факса и принялся набирать какой-то чрезвычайно длинный номер. Получилось у него только с третьего раза. Факс зажужжал, в его углу замигала зеленая лампочка, и лист медленно уполз в черную щель. Кавабата сосредоточенно смотрел на аппарат, не шевелясь и не меняя позы. Прошло несколько томительно долгих минут, а потом факс зажужжал снова, и откуда-то из под его черного дна полез другой лист бумаги. Сердюк сразу понял, что это ответ. Дождавшись, пока лист вылезет на всю длину, Кавабата выдернул его из машины, глянул на него и медленно перевел глаза на Сердюка. – Поздравляю, – сказал он, – искренне вас поздравляю! Ответ самый благоприятный. Он протянул лист Сердюку. Сердюк взял его в руку и увидел другой рисунок – на этот раз это была длинная полусогнутая палка с какими-то узорами и торчащими возле одного края выступами. – Что это? – спросил он. – Это меч, – торжественно сказал Кавабата, – символ вашего нового статуса в жизни. А поскольку никаких сомнений в таком исходе переговоров у меня не было, позвольте вручить вам ваше, так сказать, удостоверение. С этими словами Кавабата протянул Сердюку тот самый короткий меч, который он купил в жестяном павильоне. То ли из-за пристального и немигающего взгляда Кавабаты, то ли вследствие какой-то химической реакции в перенасыщенном алкоголем организме, Сердюк вдруг осознал всю важность и торжественность момента. Он хотел было встать на колени, но вовремя вспомнил, что так делали не японцы, а средневековые европейские рыцари, да и то, если вдуматься, не они сами, а изображавшие их в каком-то невыносимо советском фильме актеры с Одесской киностудии. Поэтому он просто протянул руки вперед и осторожно взял в них холодный инструмент смерти. На ножнах был рисунок, которого он не заметил раньше. Это были три летящих журавля – золотая проволока, вдавленная в черный лак ножен, образовывала легкий и стремительный контур необычайной красоты. – В этих ножнах – ваша душа, – сказал Кавабата, по-прежнему глядя Сердюку прямо в глаза. – Какой красивый рисунок, – сказал Сердюк. – Даже, знаете, песню одну вспомнил, про журавлей. Как там было-то… И в их строю есть промежуток малый – быть может, это место для меня… – Да-да, – подхватил Кавабата. – А и нужен ли человеку больший промежуток? Господи Шакьямуне, весь этот мир со всеми его проблемами легко поместится между двумя журавлями, что там – он затеряется между перьями на крыле любого из них… Как поэтичен этот вечер! Не выпить ли нам еще? За то место в журавлином строю, которое вы наконец обрели? От слов Кавабаты на Сердюка повеяло чем-то мрачным, но он не придал этому значения, подумав, что Кавабата вряд ли знает о том, что песня эта – о душах убитых солдат. – С удовольствием, – сказал Сердюк, – только чуть позже. Я… Вдруг раздался громкий стук в дверь. Обернувшись, Кавабата крикнул что-то по-японски, панель отъехала в сторону, и из проема выглянуло мужское лицо, тоже южного типа. Лицо что-то сказало, и Кавабата кивнул головой. – Мне придется оставить вас на несколько минут, – сказал он Сердюку. – Кажется, приходят важные вести. Если желаете, полистайте пока какой-нибудь из этих альбомов, – он кивнул на полку, – или просто побудьте сами с собой. Сердюк кивнул. Кавабата быстро вышел и задвинул за собой панель. Сердюк подошел к стеллажам и поглядел на длинный ряд разноцветных корешков, а потом отошел в угол и сел на циновку, прислонясь головой к стене. Никакого интереса ко всем этим гравюрам у него не осталось. В здании было тихо. Было слышно, как где-то наверху долбят стену – верно, там ставили железную дверь. За раздвижной панелью еле слышным шепотом матерились друг на друга девушки – они были совсем рядом, но почти ничего из их ругани нельзя было разобрать, и заглушенные звуки нескольких голосов, накладываясь друг на друга, сливались в тихий успокаивающий шелест, словно за стеной был сад и шумели на ветру листья зацветающих вишен.
Проснулся Сердюк от тихого мычания. Сколько он спал, было неясно, но, судя по всему, прошло порядочно времени – Кавабата, который сидел в центре комнаты, успел переодеться и побриться. Теперь на нем была белая рубаха, а волосы, еще недавно всклокоченные, были аккуратно зачесаны назад. Он и издавал разбудившее Сердюка мычание – это была какая-то унылая мелодия, больше похожая на долгий стон. В руках Кавабаты был длинный меч, который он протирал белой тряпочкой. Сердюк заметил, что рубаха Кавабаты не застегнута, и под ней видны безволосая грудь и живот. Заметив, что Сердюк проснулся, Кавабата повернул к нему лицо и широко улыбнулся. – Как спалось? – спросил он. – Да я не то чтобы спал, – сказал Сердюк, – я так… – Вздремнули, – сказал Кавабата, – понятно. Все мы в этой жизни дремлем. А просыпаемся лишь с ее концом. Вот помните, когда мы назад в офис шли, через ручей переправлялись? – Да, – сказал Сердюк, – это из трубы речка выходит. – Труба не труба, неважно. Так вот помните пузыри на этом ручье? – Помню. Большие пузыри были. – Поистине, – сказал Кавабата, поднимая лезвие на уровень глаз и внимательно в него вглядываясь, – поистине мир этот подобен пузырям на воде. Не так ли? Сердюк подумал, что Кавабата прав, и ему очень захотелось сказать японцу что-нибудь такое, чтобы тот понял, до какой степени его чувства поняты и разделены. – Какое там, – сказал он, приподнимаясь на локте. – Он подобен… сейчас… Он подобен фотографии этих пузырей, завалившейся за комод и съеденной крысами. Кавабата еще раз улыбнулся. – Вы настоящий поэт, – сказал он. – Тут у меня нет никаких сомнений. – Причем, – воодушевленно продолжал Сердюк, – вполне может статься, что крысы съели ее до того, как она была проявлена. – Прекрасно, – сказал Кавабата, – прекрасно. Но это поэзия слов, а есть поэзия поступка. Надеюсь, что ваше последнее стихотворение без слов окажется под стать тем стихам, которыми вы радуете меня весь сегодняшний день. – О чем это вы? – спросил Сердюк. Кавабата аккуратно положил меч на циновки. – Жизнь переменчива, – задумчиво сказал он. – Рано утром никто не может сказать, что ждет его вечером. – Что-нибудь произошло? – О да. Вы ведь знаете, что бизнес подобен войне. Так вот, у клана Тайра есть враг, могущественный враг. Это Минамото. – Минамото? – холодея, спросил Сердюк. – И что? – Сегодня пришла весть, что в результате коварного предательства на токийской фондовой бирже «Минамото груп» скупила контрольный пакет акций «Тайра инкорпорейтед». Тут замешан один английский банк и сингапурская мафия, но это не важно. Мы разбиты. А враг торжествует. Сердюк некоторое время молчал, соображая, что это значит. Ясно было только одно – это не значило ничего хорошего. – Но мы с вами, – сказал Кавабата, – мы, два самурая клана Тайра, – мы ведь не допустим, чтобы переменчивые тени, которые отбрасывают все эти ничтожные пузыри бытия, омрачили наш дух? – Н-нет, – сказал Сердюк. Кавабата свирепо захохотал, и его глаза сверкнули. – Нет, – сказал он, – Минамото не увидят нашего унижения и позора. Уходить из жизни надо так, как исчезают за облаком белые журавли. И пусть ни одного мелкого чувства не останется в эту прекрасную минуту в наших сердцах. Он порывисто развернулся на полу вместе с циновкой, на которой сидел, и поклонился Сердюку. – Прошу вас об одолжении, – сказал он. – Когда я вспорю себе живот, отрубите мне голову! – Что? – Голову, голову отрубите. У нас это называют последней услугой. И самурай, которого об этом просят, не может отказать, не покрыв себя позором. – Но я никогда… В смысле раньше… – Да это просто. Раз, и все. Ш-шш-шу! Кавабата быстро махнул руками. – Но я боюсь, что у меня не выйдет, – сказал Сердюк. – У меня совсем нет опыта в этой области. Кавабата задумался. Вдруг лицо его помрачнело, словно в голову ему пришла какая-то крайне тяжелая мысль. Он хлопнул ладонью по татами. – Хорошо, что я скоро ухожу из жизни, – сказал он, поднимая виноватый взгляд на Сердюка. – До чего же я все-таки невежествен и груб! Он закрыл лицо ладонями и принялся раскачиваться из стороны в сторону. Сердюк тихо встал, на цыпочках подошел к перегородке, неслышно сдвинул ее в сторону и вышел в коридор. Бетон неприятно холодил босые ноги, и Сердюк вдруг с ужасом понял, что, пока они с Кавабатой бродили по каким-то подозрительным темным переулкам в поисках сакэ, его ботинки с носками стояли в коридоре возле входа, там же, где он оставил их днем. А что было у него на ногах, он не мог вспомнить совершенно; точно так же он не мог вспомнить ни того, как они с Кавабатой вышли на улицу, ни того, как вернулись. «Мотать, мотать отсюда немедленно, – подумал он, заворачивая за угол. – Главное смотаться, а уже потом думать будем». Навстречу Сердюку с табуретки поднялся охранник. – Куда идем-то в такое время? – зевая, спросил он. – Полчетвертого утра. – Да вот, засиделись, – сказал Сердюк. – Собеседование. – Ну ладно, – сказал охранник. – Пропуск. – Какой пропуск? – На выход. – Так вы ж меня без всякого пропуска впустили. – Правильно, – сказал охранник, – а чтоб выйти, пропуск нужен. Горящая на столе лампа бросала тусклый луч на ботинки Сердюка, стоящие у стены. В метре от них была дверь, а за дверью – свобода. Сердюк сделал к ботинкам маленький шаг. Потом еще один. Охранник равнодушно поглядел на его босые ноги. – Да и потом, – сказал он, поигрывая резиновой палкой, – у нас ведь режим. Сигнализация. До восьми дверь заперта. А открыть – так сразу менты приедут. Базар, протоколы. Так что открыть не могу. Только в случае пожара. Или наводнения. – Так ведь мир этот, – заискивающе сказал Сердюк, – подобен пузырям на воде. Охранник усмехнулся и качнул головой. – Что ж, – сказал он. – Понимаем, где работаем. Но ты и меня пойми. Вот представь, что вместе с этими пузырями по воде еще и инструкция плывет. И пока она в одном из пузырей отражается – в одиннадцать запираем, в восемь отпираем. И все. Сердюк почувствовал в голосе охранника какую-то нерешительность и попробовал надавить еще чуть-чуть в том же направлении. – Господин Кавабата будет очень удивлен вашим поведением, – сказал он. – Казалось бы – охрана в серьезной фирме, а такие простые вещи надо объяснять. Ведь ясно, что если вокруг мираж… – Мираж, мираж, – сказал охранник задумчиво и посмотрел в какую-то точку, явно находящуюся далеко за стеной. – Знаем. Не первый день на посту. Инструктаж у нас каждую неделю. Но я же не говорю, что эта дверь реальна. Сказать, что я про нее думаю? – Ну скажи. – Я так считаю, что никакой субстанциональной двери нет, а есть совокупность пустотных по природе элементов восприятия. – Именно! – обрадовано сказал Сердюк и сделал еще один шажок к своим ботинкам. – Но раньше восьми я эту совокупность не отопру, – сказал охранник и стукнул себя по ладони резиновой палкой. – Почему? – спросил Сердюк. Охранник пожал плечами. – Для тебя карма, – сказал он, – для меня дхарма, а на самом деле один хрен. Пустота. Да и ее на самом деле нету. – Н-да, – сказал Сердюк. – Серьезный у вас инструктаж. – А ты что думал. Японская служба безопасности проводит. – И что же мне делать? – спросил Сердюк. – Как чего? Ждать до восьми. И попроси, чтоб пропуск выписали. Сердюк еще раз поглядел на круглые плечи охранника, на дубинку в его руках и, медленно повернувшись, побрел назад. У него осталось невыносимое чувство, что слова, которые заставили бы охранника открыть дверь, все же существовали, но он не сумел их найти. «Читал бы сутры, знал бы прикуп», – угрюмо подумал он. – Слышь, – сказал за спиной охранник, – ты без гэта не ходи. Тут пол бетонный. Почки простудишь.
Вернувшись в кабинет Кавабаты, Сердюк бесшумно задвинул панель и заметил, что в комнате сильно пахнет перегаром и женским потом. Кавабата все так же сидел на полу, закрыв лицо руками, и раскачивался из стороны в сторону. Похоже, он и не заметил, что Сердюк куда-то выходил. – Господин Кавабата, – тихо позвал Сердюк. Кавабата опустил руки. – Вам плохо? – Мне очень плохо, – сказал Кавабата. – Мне ужасно плохо. Если бы у меня была сотня животов, я разрезал бы их все не медля ни секунды. Я никогда в жизни не испытывал такого стыда, как сейчас. – Да в чем же дело? – спросил Сердюк, участливо приседая на колени напротив японца. – Я осмелился просить вас о последней услуге и совершенно не подумал, что никто не окажет ее вам, если я совершу сэппуку первым. Чудовищный позор. – Мне? – спросил Сердюк, поднимаясь на ноги, – мне?! – Ну да, – сказал Кавабата, тоже вставая и устремляя в глаза Сердюку горящий взгляд. – Кто ж вам-то голову отрубит? Гриша, что ли? – Какой Гриша? – Да охранник. Вы ж с ним только сейчас говорили. Он только череп проломить может своей дубиной. А по правилам отрубить надо, и не просто отрубить, а так, чтобы на лоскуте кожи повисла. Представляете, если покатится, как некрасиво будет? Да вы присядьте, присядьте. Во взгляде Кавабаты была такая гипнотическая сила, что Сердюк непроизвольно сел на циновку – его сил хватило только на то, чтобы отвести глаза от лица Кавабаты. – И вообще, мне кажется, вы не знаете, что говорит о сэппуку учение о прямом и бесстрашном возвращении в вечность, – сказал Кавабата. – Чего? – Как живот распарывать, представляете? – Нет, – тупо глядя в стену сказал Сердюк. – Разные способы есть. Самый простой – горизонтальный надрез. Но это так себе. Как у нас говорят, пять минут позора, и видишь будду Амида. Все равно что въехать в Чистую Землю на «запорожце». Вертикальный разрез чуть получше, но это стиль lower-middle class, к тому же провинциально. Напоследок можно позволить себе что-нибудь получше. Можно еще крест-накрест. Тут два способа – прямой крест и диагональный. Этого я бы тоже не советовал – знаете, если вверх-вниз разрежете, христианские аллюзии увидят, а если по диагонали – андреевский флаг. Еще решат, что вы из-за черноморского флота. А вы ведь не морской офицер, верно? – Верно, – без выражения подтвердил Сердюк. – Вот я и говорю – ни к чему. Года два назад в большой моде был двойной параллельный надрез, но это вещь сложная. Так что я бы советовал длинный косой разрез снизу вверх слева направо с небольшим доворотом к центру в конце. С чисто эстетической точки зрения вещь безупречная, и вслед за вами я, скорей всего, поступлю так же. Сердюк сделал попытку встать на ноги, но Кавабата положил ему на плечо руку и усадил на место. – К сожалению, все приходится делать второпях, – сказал он со вздохом. – Нет ни белых ширм, ни подходящих курений. Нет воинов с обнаженным оружием, ждущих на краю площадки… Хотя Гриша есть, но какой он воин. Да и потом, они не нужны на самом деле. Это только на тот случай, если самурай изменит своей клятве и откажется делать сэппуку. Тогда его забивают как собаку. На моей памяти таких случаев не было, но все-таки это очень красиво – когда вокруг огороженного квадрата ждут люди с обнаженным оружием, и солнце сверкает на стали. Вообще-то… Хотите, я Гришу позову? И еще Семена со второго этажа? Чтобы было ближе к изначальному ритуалу? – Не надо, – сказал Сердюк. – Правильно, – сказал Кавабата. – И правильно. Вы, конечно, понимаете, что главное в любом ритуале – не его внешнее оформление, а то, чем он наполнен изнутри. – Понимаю, понимаю. Все понимаю, – сказал Сердюк, с ненавистью глядя на Кавабату. – Поэтому я абсолютно уверен, что все пройдет отлично. Кавабата поднял с пола короткий меч, купленный в магазинчике, вынул его из ножен и пару раз рубанул им воздух. – Сойдет, – сказал он. – Теперь вот что. Всегда есть две проблемы – не упасть на после разреза на спину – это очень некрасиво, очень, но здесь я вам помогу. А вторая – это не задеть позвоночник. Поэтому лезвие не должно погружаться уж слишком далеко. Давайте сделаем вот что… Он взял несколько бумажек с факсами – среди них Сердюк заметил лист с нарисованной хризантемой, – сбил их в стопку, сложил вдвое и аккуратно обернул лезвие, так что остался выступ сантиметров в семь-десять. – Вот так. Значит, правой берете за рукоять, а левой – за это место. Втыкать надо несильно, а то, знаете, застрянет и… Ну а потом вверх и направо. А сейчас вы, наверно, хотите сосредоточиться. Времени у нас немного, но на это хватит. Сердюк сидел в каком-то оцепенении и все глядел в стену. В его голове шевелились вялые мысли о том, что надо бы оттолкнуть Кавабату, выбежать в коридор и… Но там запертая дверь, и еще этот Гриша с дубинкой. И еще, говорят, есть какой-то Семен на втором этаже. В принципе можно было бы позвонить в милицию, но тут этот Кавабата с мечом… Да и не поедет милиция в такое время. Но самым неприятным было вот что – любой из этих способов поведения предполагал, что настанет такая секунда, когда на лице Кавабаты проступит удивление, которое сменится затем презрительной гримасой. А в сегодняшнем вечере все-таки было что-то такое, чего не хотелось предавать, и Сердюк даже знал что – ту секунду, когда они, привязав лошадей к веткам дерева, читали друг другу стихи. И хоть, если вдуматься, ни лошадей, ни стихов на самом деле не было, все же эта секунда была настоящей, и ветер, прилетавший с юга и обещавший скорое лето, и звезды на небе – все это тоже было, без всяких сомнений, настоящим, то есть таким, каким и должно быть. А вот тот мир, который ждал за отпираемой в восемь утра дверью… В мыслях Сердюка возникла короткая пауза, и он сразу же стал слышать тихие звуки, прилетавшие со всех сторон. У сидящего с закрытыми глазами возле факса Кавабаты тихо урчало в животе, и Сердюк подумал, что тот уж точно совершит всю процедуру с легкостью и блеском. А ведь мир, который предстояло покинуть японцу – если понимать под этим словом все то, что человек мог почувствовать и испытать в жизни, – уж точно был намного привлекательнее, чем вонючие московские улицы, которые под пение Филиппа Киркорова наплывали на Сердюка каждое утро. Сердюк понял, почему он вдруг подумал о Киркорове, – из-за стены, где сидели девушки, долетала какая-то из его песен. Потом послышались звуки короткого спора, приглушенный плач, и щелкнул переключатель программ. Невидимый телевизор стал передавать программу новостей, причем Сердюку показалось, что на самом деле канал не переключался, просто Киркоров перестал петь и начал тихо говорить. Потом послышался возбужденный шепот одной из девушек: – Ну точно, смотри! Опять бухой! Смотри, как по трапу идет! Ну точно говорю, бухой в сиську! Сердюк думал еще несколько секунд. – Да катись оно все, – решительно сказал он. – Давай меч. Кавабата быстро подошел к нему, встал на одно колено и рукоятью вперед протянул ему меч. – Погоди, – сказал Сердюк и расстегнул рубашку под пиджаком. – Сквозь майку можно? Кавабата задумался. – Вообще такие случаи были. В тысяча четыреста пятьдесят четвертом году Такэда Кацуери, проиграв битву при Окэхадзама, вспорол себе живот прямо сквозь охотничью одежду. Так что нормально. Сердюк взял в руки меч. – Не, – сказал Кавабата. – Я же говорю – правой за рукоять, а левой там, где обернуто. Вот так. – Просто резать, и все? – Секундочку, секундочку. Сейчас. Кавабата пробежал по комнате, взял свой большой меч и вернулся к Сердюку, встав у него за спиной. – Глубоко можно не резать. Вот мне придется глубоко, это да. У меня-то секунданта не будет. А вы везучий. Наверно, хорошо эту жизнь прожили. Сердюк чуть улыбнулся. – Обычно прожил, – сказал он. – Как все. – Зато умираете как воин, – сказал Кавабата. – Ну чего, у меня все готово. Давайте по счету «три». – Ладно, – сказал Сердюк. – Глубокий вдох, – сказал Кавабата, – и поехали. Раз… Два… Два с половиной… И-три! Сердюк воткнул меч в живот. Бумага уперлась в майку. Боли особой не было, но очень сильно ощущался холод от лезвия. На полу зазвонила факс-машина. – Вот, – сказал Кавабата. – А теперь вверх и вправо. Смелей, смелей… Вот так, правильно. Сердюк заерзал ногами. – Теперь быстрее поворот к центру, и на себя обеими руками. Вот так, так… Правильно… Ну еще сантиметрика два… – Не могу, – еле выговорил Сердюк, – жжет все! – А ты думал, – сказал Кавабата. – Сейчас. Он подскочил к факсу и снял трубку. – Але! Да! Правильно, здесь. Да, девятая модель, две тысячи прошла. Сердюк выронил меч на пол и зажал обеими руками кровоточащий живот. – Быстрее! – прохрипел он, – быстрее! Кавабата наморщил лицо и жестом велел Сердюку подождать. – Что? – заорал он в трубку. – Да как это три с половиной дорого? Я за нее пять тысяч заплатил год назад! Медленно, как в кинотеатре перед началом сеанса, свет в глазах Сердюка померк. Некоторое время он еще сидел на полу, а потом стал медленно заваливаться набок – но до того, как его правое плечо коснулось пола, все ощущения от тела исчезли; осталась только всепоглощающая боль. – Да где же битая? Где битая? – доносилось из красной пульсирующей темноты. – Две царапины на бампере – это тебе битая? Что? Что? Да ты сам козел! Говно, мудак! Что? Да пошел ты сам на хуй! Трубка лязгнула о рычаг, и факс-машина сразу же зазвонила опять. Сердюк заметил, что то пространство, откуда прилетают телефонные звонки и ругань Кавабаты и где вообще что-то происходит, находится от него очень далеко и представляет собой до такой степени ничтожный сегмент реальности, что нужно изо всех сил сосредотачиваться, чтобы следить за происходящим в этом сегменте. Между тем, никакого смысла в этом мучительном сосредоточении – а Сердюк уже знал: такое сосредоточение и есть жизнь – не было. Оказалось, что все его долгое, полное тоски, надежды и страха человеческое существование было просто мимолетной мыслью, на секунду привлекшей его внимание. А теперь Сердюк (да и никакой на самом деле не Сердюк) плыл в бескачественной пустоте и чувствовал, что приближается к чему-то огромному, излучающему нестерпимый жар. Самым ужасным было то, что это огромное и пышущее огнем приближалось к нему со спины, и никакой возможности увидеть, что же это такое на самом деле, не было. Ощущение было невыносимым, и Сердюк стал лихорадочно искать ту точку, где остался весь знакомый ему мир. Каким-то чудом это удалось, и в его голове колоколом ударил голос Кавабаты:
Отправлено: 31.07.14 12:10. Заголовок: – На островах сначал..
– На островах сначала не поверили, что вы справитесь. Но я это знал. А теперь позвольте оказать вам последнюю услугу. Ос-с-с!
Долгое время после этого не было ничего вообще – так что даже неверно говорить, что долгое время, потому что времени тоже не было. А потом послышался кашель, скрип каких-то половиц, и голос Тимура Тимуровича сказал: – Да, Сеня. Вот так тебя и нашли у калорифера, с розочкой в руке. С кем пил-то на самом деле, помнишь? Ответа не было. – Татьяна Павловна, – сказал Тимур Тимурович, – пожалуйста, два кубика. Да. – Тимур Тимурович, – неожиданно заговорил из угла Володин, – а ведь это духи были. – Вот как? – вежливо спросил Тимур Тимурович. – Какие духи? – А из дома Тайра. Клянусь. И вел он себя с ними так, как будто смерти искал. Да он, похоже, ее и искал. – Почему же он тогда жив остался? – спросил Тимур Тимурович. – Так на нем же майка была с олимпийской символикой. Ну, помните, Московская олимпиада, да? Много-много маленьких эмблемочек, да? А резал он через майку. – И что? – Можно считать, что это были магические иероглифы. Я в книге читал, в древности был такой случай, когда одного монаха всего расписали защитными знаками, только про уши забыли. И когда к нему пришли духи Тайра, они эти уши и забрали, потому что все остальное было для них просто невидимым. – А зачем они к нему приходили? В смысле, к этому монаху? – На флейте хорошо играл. – Ах, на флейте, – сказал Тимур Тимурович. – Очень логично. А вас не удивило, что эти призраки болеют за «Динамо»? – А что тут удивительного, – ответил Володин. – Одни призраки болеют за «Спартак». Другие за ЦСКА. Почему бы третьим не болеть за «Динамо»?
Отправлено: 15.08.14 09:30. Заголовок: Девятый сон Веры Пав..
Девятый сон Веры Павловны
"Здесь мы можем видеть, что солипсизм совпадает с чистым реализмом, если он строго продуман." Людвиг Витгенштейн Перестройка ворвалась в сортир на Тимирязевском бульваре одновременно с нескольких направлений. Клиенты стали дольше засиживаться в кабинках, оттягивая момент расставания с осмелевшими газетными обрывками; на каменных лицах толпящихся в маленьком кафельном холле педерастов весенним светом заиграло предчувствие долгожданной свободы, еще далекой, но уже несомненной; громче стали те части матерных монологов, где помимо господа Бога упоминались руководители партии и правительства; чаще стали перебои с водой и светом. Никто из вовлеченных во все это толком не понимал, почему он участвует в происходящем -- никто, кроме уборщицы мужского туалета Веры, существа неопределенного возраста и совершенно бесполого, как и все ее коллеги. Для Веры начавшиеся перемены тоже были некоторой неожиданностью -- но только в смысле точной даты их начала и конкретной формы проявления, а не в смысле их источника, потому что этим источником была она сама. Началось все с того, что как-то однажды днем Вера первый раз в жизни подумала не о смысле существования, как она обычно делала раньше, а о его тайне. Результатом было то, что она уронила тряпку в ведро с темной мыльной водой и издала что-то вроде тихого "ах". Мысль была неожиданная и непереносимая, и, главное, ни с чем из окружающего не связанная -- просто пришла вдруг в голову, в которую ее никто не звал; а выводом из этой мысли было то, что все долгие годы духовной работы, потраченные на поиски смысла, оказывались потерянными зря, потому что дело было, оказывается, в тайне. Но Вера как-то все же успокоилась и стала мыть дальше. Когда прошло десять минут, и значительная часть кафельного пола была уже обработана, появилось новое соображние -- о том, что другим людям, занятым духовной работой, эта мысль тоже вполне могла приходить в голову, и даже наверняка приходила, особенно если они были старше и опытнее. Вера стала думать, кто это может быть из ее окружения, и сразу безошибочно поняла, что ей не надо ходить слишком далеко, а надо поговорить с Маняшей, уборщицей соседнего туалета, такого же, но женского. Маняша была намного старше. Это была худая старуха тоже неопределенных, но преклонных лет; при взгляде на нее Вере отчегото -- может быть, из-за того, что та сплетала волосы в седую косичку на затылке -- вспоминалось словосочетание "Петербург Достоевского". Маняша была вериной старшей подругой; они часто обменивались ксерокопиями Блаватской и Рамачараки, настоящая фамилия которого, как говорила Маняша, была Зильберштейн; ходили в "Иллюзион" на Фосбиндера и Бергмана, но почти не говорили на серьезные темы; маняшино руководство духовной жизнью Веры было очень ненавязчивое и непрямое, отчего у Веры никогда не появлялось ощущения, что это руководство существует. Стоило Вере только вспомнить о Маняше, как раскрылась маленькая служебная дверь, соединявшая оба туалета (с улицы в них вели разные входы), и Маняша появилась. Вера тут же принялась путано рассказывать о своей проблеме; Маняша, не перебивая, слушала. ...- и получается, -- говорила Вера, -- что поиск смысла жизни сам по себе единственный смысл жизни. Или нет, не так -получается, что знание тайны жизни в отличие от понимания ее смысла позволяет управлять бытием, то есть действительно прекращать старую жизнь и начинать новую, а не только говорить об этом -- и у каждой новой жизни будет свой особенный смысл. Если овладеть тайной, то уж никакой проблемы со смыслом не останется. -- Вот это не совсем верно, -- перебила внимательно слушавшая Маняша. -- Точнее, это совершенно верно во всем, кроме того, что ты не учитываешь природы человеческой души. Неужели ты действительно считаешь, что знай ты эту тайну, ты решила бы все проблемы? -- Конечно, -- ответила Вера. -- Я уверена. Только как ее узнать? Маняша на секунду задумалась, а потом словно на что-то решилась и сказала: -- Здесь есть одно правило. Если кому-то известна эта тайна, и ты о ней спрашиваешь, тебе обязаны ее открыть. -- Почему же ее тогда никто не знает? -- Ну почему. Кое-кто знает, а остальным, видно, не приходит в голову спросить, -- ответила Маняша. -- Вот ты, например, кого-нибудь когда-нибудь спрашивала? -- Считай, что я тебя спрашиваю, -- быстро проговорила Вера. -- Тогда коснись рукой пола, -- сказала Маняша, -- чтобы вся ответственность за то, что произойдет, легла на тебя. -- Неужели нельзя без этих сцен из Мейринка, -- недовольно пробормотала Вера, наклоняясь к полу и касаясь ладонью холодного кафельного квадрата, -- ну? Маняша пальцем подозвала Веру к себе, и, взяв ее за голову и наклонив так, чтобы верино ухо приходилось точно напротив ее рта, прошептала что-то не очень длинное. И в эту же секунду за стенами раздался гул. -- Как? И все? -- разгибаясь, спросила Вера. Маняша кивнула головой. Вера недоверчиво засмеялась. Маняша развела руками, как бы говоря, что не она это придумала, и не она виновата. Вера притихла. -- А знаешь, -- сказала она, -- я ведь что-то похожее всегда подозревала. Маняша засмеялась. -- Так все говорят. -- Ну что ж, -- сказала Вера, -- для начала я попробую что-нибудь простое. Например, чтоб здесь на стенах появились картины и заиграла музыка. -- Я думаю, что это у тебя получится, -- ответила Маняша, -- но учти, что произойти в результате твоих усилий может что-то неожиданное, совсем вроде бы не связанное с тем, что ты хотела сделать. Связь выявится только потом. -- А что может произойти? -- А вот посмотришь сама. Посмотреть удалось не скоро, только через несколько месяцев, в те отвратительные ноябрьские дни, когда под ногами чавкает не то снег, не то вода, а в воздухе висит не то пар, не то туман, сквозь который просвечивают синева милицейских шапок и багровые кровоподтеки транспарантов. Произошло это так: в уборную спустились несколько праздничных пролетариев с большим количеством идеологического оружия -- огромными картонными гвоздиками на длинных зеленых шестах и заклинаниями на специальных листах фанеры. Справив нужду, они поставили двуцветные копья к стене, заслонили писсуары своими промокшими транспарантами -- на верхнем была непонятная надпись "Девятый трубоволочильный"- и устроились на небольшой пикник в узком пространстве перед зеркалами и умывальниками. Сильней, чем мочей и хлоркой, запахло портвейном; зазвучали громкие голоса. Сначала доносился смех и разговоры; потом вдруг стало тихо и строгий мужской голос спросил:-- Что ж ты, сука, на пол льешь специально?
Отправлено: 15.08.14 09:31. Заголовок: -- Да не специально ..
-- Да не специально я,- затараторил неубедительный тенор,тут бутылка нестандартная, горлышко короче. А я тебя заслушался. Проверь сам, Григорий! У меня рука всегда автоматически... Тут раздался звук удара во что-то мягкое и одобрительная матерная разноголосица, но после этого пикник как-то быстро сошел на нет, и голоса, гулко взвыв напоследок с ведущей на бульвар лестницы, исчезли. Тогда только Вера решилась выглянуть изза угла. В центре кафельного холла сидел на полу мужичонка с расквашенной мордой и через равные интервалы времени плевал кровью на залитый портвейном кафель. Увидев Веру, он отчего-то перепугался, вскочил на ноги и убежал на улицу, под открытое небо. После него в холле осталась мокрая надломленная гвоздика и маленький транспарантик с кривой надписью: "Парадигма перестройки безальтернативна!" Вера совершенно не поняла, какой в этих словах заключен смысл, но долгий опыт жизни ясно говорил: началось что-то новое, и даже не верилось, что это новое вызвано ею. На всякий случай она подхватила гигантский цветок с транспарантом и отнесла их в свою каморку, представлявшую собой две крайних кабинки -- перегородка между ними была убрана, и места было как раз достаточно, чтобы разместились ведра, швабры и стул, на котором можно было иногда передохнуть. После этого все еще долго тянулось по-старому (да и что нового может быть в туалете?) Жизнь текла размеренно и предсказуемо; только количество пустых бутылок, которое приносил день, стало падать, а народ стал злее. Но вот однажды в туалете появилась компания зашедших явно не по нужде. Они были в одинаковых джинсовых костюмах и темных очках, а с собой у них был складной метр и такая специальная штучка на треножном штативе -- Вера не знала, как она называется -- в которую какие-то люди на улицах часто глядят на особым образом разграфленную палку, которую держат другие люди. Гости обмерили входную дверь, озабоченно оглядели все помещение и ушли, так и не воспользовавшись своим оптическим приспособлением. Еще через несколько дней они появились в сопровождении человека в коричневом плаще и с коричневым портфелем -- Вера знала его, это был начальник всех городских туалетов. Вели себя прибывшие непонятно -- они ничего не обсуждали и не измеряли, как в прошлый раз, а просто прохаживались взад и вперед, задевая плечами спины переливающихся в писсуары (как зыбок мир!) трудящихся, и время от времени замирали, мечтательно заглядываясь на что-то, Вере и посетителям невидимое, но, очевидно, прекрасное: об этом можно было догадаться по улыбкам на их лицах и по тем удивительным романтическим положениям, в которых застывали их тела -- Вера не смогла бы выразить своих чувств словами, но поняла она все безошибочно, и на несколько мгновений перед ее глазами встала когдато висевшая у них в детдоме репродукция картины "Товарищи Киров, Ворошилов и Сталин на строительстве Беломоро-Балтийского канала". А еще через два дня Вера узнала, что теперь работает в кооперативе. Обязанности остались, в общем, прежние, но невероятно изменилось все вокруг. Как-то постепенно и быстро, без остановки производственных мощностей, был сделан ремонт. Сначала бледный советский кафель на стенах заменили на крупную плитку с изображением зеленых цветов. Потом переделали кабинки -- их стены обшили пластиком под орех; вместо строгих унитазов победившего социализма поставили какие-то розово-фиолетовые пиршественные чаши, а у входа установили турникет, как в метро -- только вход стоил не пять, а десять копеек. В завершение этих изменений Вере подняли зарплату на целых сто рублей в месяц и выдали новую рабочую одежду: красную шапку с козырьком и черный полухалат-полушинель с петлицами -словом, все как в метро, только на петлицах и кокарде сверкала не буква "М", а две скрещенные струи, выбитые в тонкой меди. Две соединенные кабинки, где раньше можно было хотя бы поспать, теперь превратились в склад туалетной бумаги, куда уже было не втиснуться. Теперь Вера сидела возле турникетов в специальной будке, похожей на трон марсианских коммунистов из фильма "Аэлита",улыбалась, разменивала деньги; в ее жестах появилась счастливая плавность, совсем как у виденной однажды в детстве и запомнившейся на всю жизнь продавщицы из Елисеевского -- та, белокурая и женственно полная, резала семгу на фоне настенной фрески, изображавшей залитую солнцем долину, где прямо в полуметре от реальности висела прохладная виноградная кисть,- и было утро, и нежно пело радио, и Вера была девушкой в красном ситцевом платье. В турникетах весело звенели деньги -- за каждый день набегало полтора-два больших холщевых мешка. "Кажется,- смутно думала Вера, -- Фрейд где-то сопоставил экскременты и золото. Все-таки умный мужик был, чего говорить... за что только его так люди ненавидят... вот тот же Набоков... " И она погружалась в привычные неторопливые мысли, часто состоявшие из одного только начала и так и не доползавшие до собственного конца, потому что им на смену приходили другие. Жить постепенно становилось все лучше -- у входа появились зеленые бархатные портьеры, которые посетитель должен был, входя, раздвинуть плечом, а на стене у входа -- купленная в обанкротившейся пельменной картина, в какой-то странной перспективе изображавшая тройку: трех белых лошадей, впряженных в заваленные сеном сани, где, не обращая никакого внимания на бегущих следом сосредоточенных волков, сидели трое -- два гармониста в расстегнутых полушубках и баба без гармони (отчего гармонь казалась признаком пола). Единственным, что смущало Веру, был какой-то далекий грохот или гул, иногда доносившийся из-за стен -- она никак не могла взять в толк, что может так странно гудеть под землей, но потом решила, что это метро, и успокоилась. В кабинках зашуршала настоящая туалетная бумага -- не то что раньше. На умывальниках появились куски мыла, рядом -настенные электрические ящики для сушения рук. Словом, когда один постоянный клиент сказал Вере, что приходит сюда как в театр, она не удивилась сравнению и даже не особенно была польщена. Новым начальником был румяный парень в джинсовой куртке и темных очках -- он появлялся на месте редко, и как понимала Вера, курировал еще два-три туалета. Вере он казался очень загадочным и могущественным человеком, но однажды выяснилось, что заправляет всем вовсе не он. Обычно румяный молодой человек, входя с улицы, раскидывал половинки зеленой бархатной портьеры коротким и властным движением ладони; затем появлялось его лицо с двумя черными стеклянными эллипсами вместо глаз, а потом раздавался тонкий голос. В тот раз все было наоборот -- сначала Вераи услышала его высокий заискивающий тенор, раздавшийся на лестнице; в ответ там же чтото снисходительное рявкнул бас, и портьера разошлась -- но вместо ладони и черных очков появилась даже не согнутая, а какая-то сложившаяся джинсовая спина: это пятился и что-то на ходу объяснял верин начальник, а вслед за ним шествовал пожилой толстый гном с большой рыжей бородой, в красной кепке и красной заграничной майке, на которой Вера прочла: What I really need is less shit from you people Гном был крошечный, но держался так, что казался выше всех. Быстро оглядев помещение, он открыл портфель, вынул связку печатей и приложил одну из них к листу бумаги, торопливо подставленному начальником Веры. После этого он дал какую-то короткую инструкцию, ткнул молодого человека в черных очках пальцем в живот, захохотал и исчез -- Вера даже не заметила, как: стоял напротив зеркала, и -- нету, словно нырнул в какой-то только для гномов открытый подземный ход. После развоплощения карлика с печатями верин начальник успокоился, вырос в длину и сказал несколько ни к кому не обращенных фраз, из которых Вера поняла, что только что исчезший гном -- на самом деле очень большой человек и заправляет всеми московскими туалетами. -- Ну и начальнки теперь у нас,- бормотала себе под нос Вера, звякая монетами на стоящем перед ней блюде и выдавая одноразовые полотенца,- прямо ужас. Она любила делать вид, что воспринимает все происходящее так, как должна была бы воспринять его некая абстрактная Вера, работающая уборщицей в туалете, и старалась не думать о том, что сама разбудила эти подземные силы -- и разбудила для смеха, для того, чтобы на стене повисла картина. Что касалось музыки, то она полагала, что ее желание уже воплотилось в двух нарисованных гармонях. Вообще, насколько скучной и однообразной была раньше Верина жизнь, настолько теперь она стала значительной и интересной. Теперь Вера довольно часто видела разных удивительных людей -- ученых, космонавтов и артистов, а однажды туалет посетил отец братского народа маршал Пот Мир Суп -- ехал в Кремль, да не стерпел по дороге. С ним была уйма народу, и пока он сидел в кабинке, возле вериной будки на длинных флейтах играли какую-то протяжную и печальную мелодию три волнующихся накрашенных пионера -- так трогательно и хорошо, что Вера украдкой всплакнула. Вскоре после этого случая верин начальник принес с собой магнитофон и колонки, и уже на следующий день в сортире заиграла музыка. Теперь к вериным обязанностям добавилась еще одна -- переворачивать и менять кассеты. Утро обычно начиналось с "Мессы и Реквиема" Джузеппе Верди; первые взволнованные посетители появлялись обычно тогда, когда страстное сопрано из второй части уже успевало попросить Господа об избавлении от вечной смерти. -- Либера ме домини де морте аэтерна,- тихонько подпевала Вера и в такт тяжелым ударам невидимого оркестра позвякивала медью на блюде. Потом обычно ставилась "Рождественская Оратория" Баха или что-нибудь в этом роде, по-немецки и на духовные темы, и Вера, разбиравшая этэ язык с некоторыми усилиями, прислушивалась, как далекие звонкоголосые дети весело уверяют в чемто Господа, пославшего их в дольний мир. -- Так зачем Господин создал нас?- с сомнением спрашивало конвоируемое двумя скрипками сопрано. -- Затем,- убежденно отвечал хор,- чтоб мы его славили. -- Так ли это?- недоверчиво переспрашивало сопрано, готовясь залезть в обозначенный хриплыми духовыми кузов. -- Это, несомненно, так! -- спешили заслонить происходящее детские голоса из хора, не замечая уже давно наведенной на них сзади виолы-да-гамба. Потом, когда время подходило часам к двум-трем, Вера заводила Моцарта, и растревоженная душа медленно успокаивалась, скользя над холодным мраморным полом какого-то огромного зала, в котором, перебивая друг друга, дребезжали два минорных рояля.А совсем близко к вечеру Вера ставила Вагнера, и летящие в бой Валькирии несколько секунд никак не могли взять в толк, что это за кафельные стены и раковины мелькнули на миг возле их бешено несущихся вперед коней.
Отправлено: 15.08.14 09:31. Заголовок: Все было бы прекрасн..
Все было бы прекрасно, если б не одна странность, сначала почти незаметная и даже показавшаяся галлюцинацией. Вера стала замечать какой-то странный запах, а сказать откровенно -- вонь, на которую она раньше не обращала внимания. По какой-то необъяснимой причине вонь появлялась тогда, когда начинала играть музыка -- точнее, не появлялась, а проявлялась. Все остальное время она тоже присутствовала -- собственно, она была изначально свойствена этому месту, но до каких-то пор просто не ощущалась из-за того, что находилась в гармонии со всем остальным -- а когда на стенах появились картины, да еще заиграла музыка, вот тут-то и стало заметно то особое непередоваемое туалетное зловоние, которое совершенно невозможно описать, и о котором некоторое представление дает разве что словосочетание "Париж Маяковского". Вера поняла что ее мысли незаметно приняли какой-то антисоветский уклон, но поделать с собой ничего не смогла, да и чувствовала, что теперь это не страшно. Как-то вечером к Вере зашла Маняша, послушала увертюру к "Корсару", и вдруг тоже заметила вонь. -- Ты, Вера, никогда не задумывалась над тем, почему наши воля и представление образуют вокруг нас эти сортиры? -спросила она. -- Задумывалась, -- ответила Вера. -- Я давно над этим думаю, и никак не могу понять. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты скажешь, что мы сами создаем мир вокруг себя, и причина того, что мы сидим в сортире -- наши собственные души. Потом ты скажешь, что никакого сортира на самом деле нет, а есть только проекция внутреннего содержания на внешний объект, и то, что кажется вонью -- на самом деле просто экстериоризованная компонента души. Потом ты прочтешь что-нибудь из Сологуба... -- И мне светила возвестили, -- нараспев перебила Маняша, -- что я природу создал сам... -- Во-во, или еще что-нибудь в этом роде. Все верно? -- Не вполне, -- ответила Маняша. -- Ты допускаешь свою обычную ошибку. Дело в том, что в солипсизме интересна исключительно практическая сторона. Кое-что в этой области уже сделано -- вот, например, картина с тройкой, или эти цимбалы -бум, бум! Но вот вонь -- в какой момент и почему мы ее создаем? -- С практической стороны я могу тебе ответить, -- сказала Вера, -- что мне теперь несложно убрать и вонь и сам сортир. -- Мне тоже, -- ответила Маняша, -- я и убираю его каждый вечер. Но вот что наступит дальше? Ты действительно думаешь, что это возможно? Вера открыла было рот для ответа, но вместо этого надолго закашлялась в ладонь. Маняша высунула язык. Прошло два-три дня, и вот зеленую штору на входе откинули несколько посетителей, сразу же напомнивших Вере тех первых, в джинсовых куртках, с которых все и началось. Только эти были в коже и еще румяней -- а в остальном вели себя так же, как и те -- медленно ходили по помещению, тщательно оглядывая все вокруг. И вскоре Вера узнала, что туалет закрывают, и теперь здесь будет комиссионный магазин. Ее так и оставили уборщицей, а на время ремонта даже дали оплачиваемый отпуск -- Вера хорошо отдохнула и перечитала некоторые книги по солипсизму, до которых никак не доходили руки. А когда она в первый день вышла на новую работу, уже ничего не напоминало о том, что в этом месте когда-то был туалет. Теперь справа от входа начинался длинный стеллаж, где продавались всякие мелочи; дальше -- там, где раньше были писсуары -- помещался длинный прилавок с одеждой, а напротив -стойка с радиоаппаратурой. В дальнем конце зала висели зимние вещи -- кожаные плащи и куртки, дубленки и женские пальто, и за каждым прилавком теперь стояла похожая на народную артистку США продавщица. При ремонте было найдено несколько человеческих черепов и планшет с секретными документами -- но этого Вера не увидела, потому что за ними приехали откуда надо, и куда надо увезли. Работы стало намного меньше, а денег -- просто уйма. Теперь Вера ходила по помещениям в новом синем халате, вежливо раздвигала толпящихся посетителей и протирала сухой фланелевой тряпочкой стекла прилавков, за которыми новогодней разноцветной фольгой ("все мысли веков! все мечты! все миры!" -- тихонько шептала Вера) мерцали жевательные резинки и презервативы, отсвечивали пластмассовые клипсы и броши, мерцали очки, зеркальца, цепочки и карандашики. Затем, во время обеденного перерыва, надо было вымести грязь, которую на своих башмаках принесли посетители, и можно было отдыхать до самого вечера. Теперь музыка играла круглый день, иногда даже несколько музык -- а вонь исчезла, о чем Вера с гордостью сообщила зашедщей как-то через дверь в стене Маняше. Та поджала губы. -- Боюсь, все не так просто. Конечно, с одной стороны мы действительно создаем все вокруг, но с другой -- мы сами просто отражения того, что нас окружает. Поэтому любая индивидуальная судьба в любой стране -- это метафорическое повторение того, что с происходит со страной, а то, что происходит со страной, складывается из тысяч отдельных жизней. -- Ну и что? -- не поняла Вера. -- Какое отношение это имеет к разговору? -- А такое, -- сказала Маняша, -- ты же говоришь, что вонь пропала. А она не пропадала вовсе. И ты с ней еще столкнешься. С тех пор, как мужской туалет перенесли на маняшину половину и объединили с женским, Маняша сильно изменилась -стала меньше говорить и реже заглядывать в гости. Сама она объясняла это достигнутой уравновешенностью Инь и Ян, но Вера в глубине души считала, что дело в большем объеме работ по уборке и в зависти к ее, вериному, новому образу жизни -- зависти, прикрытой внешней философичностью. При этом Вера совсем не думала о том, кто научил ее всему необходимому для осуществления метаморфозы. Маняша, видимо, почувствовала изменение вериного отношения к ней, но отнеслась к этому спокойно, как к должному, и просто реже стала заходить. Вскоре Вера поняла, что Маняша была права. Произошло это так -- однажды она, разгибаясь от витрины, краем глаза заметила что-то странное -- вымазанного говном человека. Он держался с большим достоинством и двигался сквозь раздающуюся толпу к прилавку с радиоаппаратурой. Вера вздрогнула и даже выронила тряпку -- но когда она повернула голову, чтобы как следует рассмотреть этого человека, оказалось, что с ней произошел обман зрения -- на самом деле на нем просто была рыже-коричневая кожаная куртка. Но после этого случая такие обманы зрения стали происходить все чаще и чаще. То Вере вдруг мерещилось, что на застекленном прилавке разложены мятые бумажки, и надо было несколько секунд внимательно глядеть на него, чтобы увидеть нечто другое. То ей начинало казаться, что дорогие -- в три-четыре советских зарплаты каждый -- флаконы со сказочными названиями, стоящие на длинной полке за спиной продавщицы, недаром находятся в том самом месте, где раньше бодро журчали писсуары; и само название "туалетная вода", выведенное красным фломастером на картонке, вдруг приобретало свой прямой смысл. За стенами теперь почти все время чтото тихо, но грозно рокотало, как будто тихо шептал какой-то исполин: звук был негромким, но рождал ощущение невероятной мощи. Вокруг появились новые люди -- они приходили вскоре после открытия и толкались в узком пространстве предбанника до самого вечера. Они продавали и покупали всякую мелочь, но Вера смутно чувствовала, что дело совсем в другом -- дело было в той магической операции, которая происходила с попадавшими к ним предметами. Внешне это выглядело торговлей, но Вере очень трудно было перестать видеть самую явную для нее на свете вещь -- как пришибленный советский люд толпился вокруг, робко пытаясь купить кусочек говна подешевле. Вера стала присматриваться к новым людям. Сначала стали заметны странности с их одеждой: некоторые вещи, надетые на них, упорно выдавали себя за говно, или, наоборот, размазанное по ним говно упорно выдавало себя за некоторые вещи. Лица многих из них были вымазаны говном в форме черных очков; говно покрывало их плечи в виде кожаных курток и джинсами облегало ноги. Все они были вымазаны говном в разной степени; трое или четверо были покрыты им полностью, с ног до головы, а один -- в несколько слоев; к нему народ подходил с наибольшим почтением. Вокруг крутилось множество детей. Один мальчик очень напоминал Вере ее брата, когда-то утопленного в пионерлагере, и она внимательно следила за тем, что с ним происходит. Сначала он просто сообщал покупателям, у кого из обмазанных говном они могут купить ту или иную вещь, и даже сам подлетал ко входящим и спрашивал: -- Что нужно? Вскоре он уже продавал какую-то мелочь сам, а однажды днем Вера, переставляя по полу ведро по направлению к прилавку с огромными черными кусками говна со строгими японскими именами, подняла глаза и увидела его сияющее счастьем лицо. Посмотрев вниз, она увидела, что его ноги, на которых раньше были ботинки, теперь густо вымазаны тем же самым, чем было покрыто большинство стоящих вокруг. Чисто инстинктивным движением она провела по ним тряпкой, а в следующий момент мальчик довольно грубо отпихнул ее. -- Под ноги надо смотреть, дура старая, -- сказал он и продемонстрировал ей вынутый из кармана кукиш, который после секундного размышления переделал в кулак.И тут Вера поняла, что пока она управляла миром, к ней пришла старость, и впереди теперь только смерть.
Отправлено: 15.08.14 09:32. Заголовок: Уже давно Вера не ви..
Уже давно Вера не видела Маняшу. Отношения между ними стали в последне время значительно холоднее, и дверь в стене, ведшая на маняшину половину, уже долго не отпиралась. Вера стала вспоминать, при каких обстоятельствах обычно появлялась Маняша, и оказалось, что единственной вещью, которую можно было сказать на этот счет было то, что иногда она просто появлялась. Вера стала вспоминать историю своих отношений с Маняшей, и чем дольше она вспоминала, тем крепче становилось в ней убеждение, что во всем виновата именно Маняша, хотя чем было это все, она вряд ли сумела бы сказать. Но она решила отомстить и стала готовить гостинец к встрече с Маняшей -- так и называя то, что она приготовила "гостинцем", и даже про себя не давая вещам их настоящих имен, словно Маняша из-за стены могла прочесть ее мысли, испугаться и не прийти. Видно, Маняша ничего из-за стены не прочла, потому что однажды вечером она появилась. Выглядела она устало и неприветливо, что Вера автоматически объяснила про себя тем, что у Маняши очень много работы. Забыв до поры про свои планы и про недавнюю надменность, Вера с недоумением и страхом рассказала про свои галлюцинации. Маняша оживилась. -- Это как раз понятно, -- сказала она. -- Дело в том, что ты знаешь тайну жизни, поэтому способна видеть метафизическую функцию предметов. Но поскольку ты не знаешь ее смысла, ты не в состоянии различить их метафизической сути. Поэтому тебе и кажется, что то, что ты видишь -- галлюцинации. Ты пыталась объяснить это сама? -- Нет, -- сказала, подумав, Вера. -- Очень трудно понять. Наверно, что-то такое превращает вещи в говно. Некоторые превращает, а некоторые нет... А-а-а... Поняла, кажется. Сами-то по себе они не говно, эти вещи. Это когда они сюда попадают, они им становятся... Или даже нет -- то говно, в котором мы живем, становится заметным, когда попадает на них... -- Вот это уже ближе, -- сказала Маняша. -- Ой, Господи... А я-то думаю: картины, музыка... Вот дура. А вокруг на самом деле говно, какая ж тут музыка может быть... А кто виноват? Ну, насчет говна понятно -- вентиль коммунисты открыли. Хотя они ведь тоже внутри сидят... -- В каком смысле внутри? -- спросила Маняша. -- А и в том, и в этом... Нет, если кто и виноват, так это, Маняша, ты, -- закончила вдруг Вера и нехорошо посмотрела на бывшую уже подругу, так нехорошо, что та даже сделала шажок назад. -- Какой еще вентиль? И почему же я? Я, наоборот, столько раз тебе говорила, что все эти тайны никакой пользы тебе не принесут, пока ты со смыслом не разберешься... Вера, ты что? Вера, глядя куда-то вниз и в сторону, пошла на Маняшу; та стала пятиться от нее прочь, и так они дошли до неудобной узкой дверцы, ведшей на маняшину половину. Маняша остановилась и подняла на Веру глаза. -- Вера, что ты задумала? -- А топором тебя хочу, -- безумно ответила Вера и вытащила из-под халата свой страшный гостинец с гвоздодерным выростом на обухе, -- прямо по косичке, как у Федора Михайловича. -- Ты, конечно, можешь это сделать, -- нервничая, сказала Маняша, -- но предупреждаю -- тогда мы с тобой больше никогда не увидимся. -- Да это уж я сообразить могу, не такая дура, -замахиваясь, вдохновенно прошептала Вера и с силой обрушила топор на маняшину седую головку. Раздались звон и грохот, и Вера потеряла сознание. Придя в себя от рокота за стеной, она обнаружила, что лежит в примерочной кабинке с топором в руках, а над ней в высоком, почти в человеческий рост, зеркале зияет дыра, контурами похожая на огромную снежинку. "Есенин", -- подумала Вера. Самым страшным Вере показалось то, что никакой двери в стене, как оказалось, не было, и непонятно было, что делать со всеми теми воспоминаниями, где эта дверь фигурировала. Но даже это уже не имело никакого значения -- Вера вдруг не узнала саму себя. Казалось, какая-то часть ее души исчезла -- часть, которой она никогда раньше не ощущала и почувствовала только теперь, как это бывает с людьми, которых мучают боли в ампутированной конечности. Все вроде бы осталось на месте -- но исчезло что-то главное, придававшее остальному смысл; Вере казалось, что ее заменили плоским рисунком на бумаге, и в ее плоской душе поднималась плоская ненависть к плоскому миру вокруг. -- Ну погодите, -- шептала она, ни к кому особо не обращаясь, -- я вам устрою. И ее ненависть отражалась в окружающем -- что-то содрогалось за стенами, и посетители магазина, или туалета, или просто подземной ниши, где прошла вся ее жизнь (Вера ни в чем теперь не была уверена) иногда даже отрывались от изучения размазанного по прилавкам говна и испуганно оглядывались по сторонам. Какая-то исполинская сила давила на стены снаружи, что-то гудело и дрожало за тонкой выгибающейся поверхностью -- как будто огромная ладонь сжимала картонный стаканчик, на дне которого сидела крохотная Вера, окруженная прилавками и примерочными кабинками, сжимала пока несильно, но в любой момент могла полностью сплющить всю верину реальность. И однажды днем, ровно в 19.40 (как раз тогда, когда Вера думала, что три одинаковых куска говна на полке секции бытовой электроники зелеными цифрами показывают год ее рождения), этот момент настал. Вера с ведром в руке стояла напротив длинной стойки с одеждой, где вперемешку висели дубленки, кожаные плащи и похабные розовые кофточки, и рассеяно смотрела на покупателей, щупающих такие близкие и одновременно недостижимые рукава и воротники, когда у нее вдруг сильно кольнуло в сердце. И тут же гудение за стеной вдруг стало невыносимо громким; стена задрожала, выгнулась, треснула, и из трещины, опрокинув стойку с одеждой, прямо на закричавших от ужаса людей хлынул отвратительный черно-коричневый поток. -- А-ах! -- успела выдохнуть Вера, а в следующий момент ее подняло с пола, крутануло и сильно ударило о стену; последним, что сохранило ее сознание, было слово "Карма", написанное крупными черными буквами на белом фоне тем же шрифтом, каким печатают название газеты "Правда". В себя она пришла от другого удара, уже слабого, о какие-то прутья. Прутья оказались ветками высокого старого дуба, и Вера в первый момент не поняла, каким образом ее, только что стоявшую на знакомом до последней кафельной плитки полу, могло вдруг ударить о какие-то ветки. Оказалось, что она плывет вдоль Тимирязевского бульвара в черно-коричневом зловонном потоке, плещущем уже в окна второго или третьего этажа. У нее сильно болели уши. На плаву она держалась потому, что ее пальцы глубоко вдавились в толстую пенопластовую прокладку сложной формы, на которой было выдавлено слово "SONY". Вокруг, насколько хватало взгляда, плескалась темная жижа, по которой плыли скамейки, доски, мусор и люди. Прямо перед ее лицом покачивалась красная кепочка с переплетенными буквами "NYC". Вера помотала головой и сообразила, что то, что она принимала за боль в ушах, было на самом деле оглушительным ревом, несущимся откуда-то сзади. Она оглянулась и увидела над поверхностью жижи что-то вроде горы, образованной бьющим снизу потоком точно в том месте, где раньше был ее подземный дом. Течение несло Веру вперед, в направлении Тверской. Уровень жижи поднимался со сказочной быстротой -- двух-трехэтажные дома по бокам бульвара были уже не видны, а огромный уродливый театр имени Горького теперь напоминал гранитный остров -- на его крутом берегу стояли три женщины в белых кисейных платьях и белогвардейский офицер, из под приставленной ко лбу ладони вглядывавшийся в даль; Вера поняла, что там только что давали Чехова, но ничего не успела по этому поводу подумать, потому что почувствовала, как кто-то вырывает из ее рук кусок пенопласта. В следующий момент она увидела перед собой заляпанное пучеглазое лицо с зажатой во рту ручкой портфеля; две крепкие волосатые руки вцепились в ее спасательный квадрат, отчего тот почти ушел под поверхность жижи. -- Пусти, сволочь, -- проорала Вера, пытаясь перекрыть космический грохот говнопада; в ответ мужчина почти членораздельно что-то промычал, сунул руку за пазуху пиджака, вынул и поднес к самому вериному лицу какую-то книжечку; видно было только, что у нее красная обложка, а все внутренние страницы были коричневыми и слипшимися. Воспользовавшись тем, что мужчина убрал с пенопласта одну руку, Вера изловчилась и сильно укусила его за пальцы второй; мужчина замычал, отдернул ее, но ни портфеля из зубов, ни книжечки из другой руки не выпустил. Несколько секунд Вера глядела в его затуманенные предсмертной обидой глаза, а затем они скрылись под поверхностью жижи, и вслед за ними медленно ушла туда же сжимающая раскрытое удостоверение рука. Веру уносило все дальше. Мимо нее проплыла детская коляска с изумленно глядящим по сторонам младенцем в синей шапочке с большой пластмассовой красной звездой, потом рядом оказался угол дома, увенчанный круглой башенкой с колоннами, на которой двое мордастых солдат в фуражках с синими околышами торопливо готовили к стрельбе пулемет, и, наконец, течение вынесло ее на почти затопленую Тверскую и повлекло в направлении далеких сумрачных пиков с еле видными рубиновыми пентаграммами. Поток теперь несся намного быстрее, чем несколько минут назад; сзади и справа над торчащими из черно-коричневой лавы крышами виден был огромный, в полнеба, грохочущий гейзер; к его шуму присоединилось еле различимое стрекотание пулемета. -- Блажен, кто посетил сей мир, -- шептала Вера, прижимаясь грудью к пенопласту, -- в его минуты роковые... Вскоре она поровнялась с Моссоветом -- его давно уже не было видно, но на на том месте, где он когда-то стоял, самоотверженно выгребали против течения несколько десятков пловцов в прилипших к телам пиджаках и галстуках; поверхность потока за ними была усеяна какими-то маленькими разноцветными листочками -- подхватив один из них, Вера узнала талон на туалетную бумагу. "Интурист" превратился в возвышающийся над темными волнами утес. Из его окон высовывались ярко одетые иностранцы с видеокамерами на плечах; те, что были в верхних окнах, что-то ободряюще орали и показывали большие пальцы; те, что были в нижних, которые уже затопляло, суетливо крестились, швыряли вниз чемоданы и прыгали за ними следом; их быстро и жестоко топили кишащие в говне таксисты, и шли на дно следом, увлекаемые тяжестью отобранных чемоданов.Вера увидела плывущий рядом земной шар и догадалась, что это глобус из стены Центрального телеграфа. Она подгребла к нему и ухватилась за Скандинавию, отбросив треснувший посередине кусок пенопласта. Видимо, вместе с глобусом из стены телеграфа вырвало и электромотор, который его крутил, и теперь он придавал всей конструкции устойчивость -- Вера со второй попытки вскарабкалась на синий купол, уселась на выделенное красным государство трудящихся и огляделась.
Где-то вдалеке торчала из говна Останкинская телебашня, еще были видны похожие на острова крыши, а впереди медленно наплывала как бы несущаяся над водами красная звезда; когда Вера приблизилась к ней, ее нижние зубья уже погрузились. Вера ухватилась за холодное стеклянное ребро и остановила свой глобус. Рядом с его бортом на поверхности жижи покачивались две солдатские фуражки и сильно размокший синий галстук в мелкий белый горошек -- судя по тому, что они почти не двигались, течение здесь было слабым. Вера еще раз оглянулась по сторонам, удивилась было той легкости, с которой исчез огромный многовековой город, но сразу же подумала, что все изменения в истории, если они и случаются, происходят именно так -- легко и как бы сами собой. Думать совершенно не хотелось -- хотелось спать, и она прилегла на выпученную поверхность СССР, подсунув под голову мозолистый от швабры кулак. Когда она проснулась, мир состоял из двух частей -предвечернего неба и бесконечной ровной поверхности, в сумраке ставшей совсем черной. Ничего больше видно не было; рубиновые пентаграммы давно ушли на дно и были теперь Бог знает на какой глубине. Вера подумала об Атлантиде, потом о Луне и ее девяноста шести законах -- но все эти уютные старые мысли, внутри которых вчера еще душа так приятно сворачивалась в калачик, теперь были неуместны, и Вера опять задремала. Сквозь дрему она вдруг заметила, как вокруг тихо -- заметила, потому что послышался тихий плеск; он долетал с той стороны, где над горизонтом возвышался величественный красный холм заката. К ней приближалась надувная лодка, в которой стояла высокая и широкоплечая фигура в фуражке, с длинным веслом. Вера приподнялась на руках и подумала, вглядываясь в приближающегося, что она на своем глобусе похожа, должно быть, на аллегорическую фигуру, и даже поняла, на аллегорию чего -самой себя, плывущей на шаре с сомнительной историей по безбрежному океану бытия. Или уже небытия -- но никакого значения это не имело. Лодка подплыла, и Вера узнала стоящего в ней -- это был маршал Пот Мир Суп. -- Вэра, -- сказал он с сильным восточным акцентом, -- ты знаэш, кто я такой! В его голосе было что-то ненатуральное. -- Знаю, -- ответила Вера, -- кой чего читала. Я уже все поняла давно, только вот там было написано про туннель. Что должен быть какой-то туннель. -- Тунэл хочиш? Сдэлаэм. Вера почувствовала, что часть поверхности глобуса, на которой она сидела, открывается внутрь, и она падает в образовавшийся проем. Это произошло очень быстро, но она все же успела уцепиться руками за край этого проема и стала яростно дрыгать ногами, стремясь найти опору -- но под ногами и по бокам ничего не было; была только темная пустота, в которой дул ветер. Над ее головой оставался кусок грустного вечернего неба в форме СССР (ее пальцы изо всех сил вжимались в южную границу), и этот знакомый силуэт, всю жизнь напоминавший чертеж бычьей туши со стены мясного отдела, вдруг показался самым прекрасным из всего, что только можно себе представить, потому что кроме него не оставалось больше ничего вообще. -- Тунэл хатэла? -- послышалось оттуда, из прекрасного мимолетного мира, который уходил навсегда, и тяжелое весло ударило Веру сначала по пальцам правой, а потом по пальцам левой руки; светлый контур Родины завертелся и исчез где-то далеко вверху. Вера почувствовала, что парит в каком-то странном пространстве -- это нельзя было назвать падением, потому что вокруг не было воздуха, и, что самое главное, не было ее самой -- она поыталась увидеть хоть часть собственного тела и не смогла, хотя там, куда она поворачивала взгляд, положено было находиться ее рукам и ногам. Оставался только этот взгляд -- но он не видел ничего, хотя смотрел, как с испугом поняла Вера, сразу во все стороны, так что поворачивать его не было никакой необходимости. Потом Вера заметила, что слышит голоса -- но не ушами, а просто осознает чей-то разговор, касающийся ее самой. -- Тут одна с солипсизмом на третьей стадии, -- сказал как бы низкий и рокочущий голос, -- что за это полагается? -- Солипсизм? -- переспросил другой голос, как бы высокий и тонкий. -- За солипсизм ничего хорошего. Вечное заключение в прозе социалистического реализма. В качестве действующего лица. -- Там уже некуда, -- сказал низкий голос. -- А в казаки к Шолохову? -- с надеждой спросил высокий. -- Занято. -- А может в эту, как ее,- увлеченно заговорил высокий голос, -- военную прозу? Каким-нибудь двухабзацным лейтенантом НКВД? Чтоб только выходила из-за угла, вытирала со лба пот и пристально вглядывалась в окружающих? И ничего нет, кроме фуражки, пота и пристального взгляда. И так целую вечность, а? -- Говорю же, все занято. -- Так что делать? -- А пусть она сама нам скажет, -- пророкотал низкий голос в самом центре вериного существа. -- Эй, Вера! Что делать? -- Что делать? -- переспросила Вера, -- как что делать? И вдруг вокруг словно подул ветер -- это не было ветром, но напоминало его, потому что Вера почувствовала, что ее куда-то несет, как подхваченный ветром лист. -- Что делать? -- по инерции повторила Вера и вдруг все поняла. -- Ну! -- ласково прорычал низкий голос. -- Что делать!? -- с ужасом закричала Вера. -- Что делать!? Что делать!? Каждый из ее криков усиливал это подобие ветра; скорость, с которой она неслась в пустоте, становилась все быстрее, а после третьего крика она ощутила, что попала в сферу притяжения некоего огромного объекта, которого до этого крика не существовало, но который после крика стал реален настолько, что Вера теперь падала на него, как из окна на мостовую. -- Что делать!? -- крикнула она в последний раз, со страшной силой врезалась во что-то и от этого удара заснула -и сквозь сон донесся до нее бубнящий монотонный и словно какой-то механический голос: ... -- место помощника управляющего, я выговорил себе вот какое условие: что я могу вступить в должность когда хочу, хоть через месяц, хоть через два. А теперь я хочу воспользоваться этим временем: пять лет не видал своих стариков в Рязани,съезжу к ним. До свиданья, Верочка. Не вставай. Завтра успеешь. Спи. X X V I I Когда Вера Павловна на другой день вышла из своей комнаты, муж и Маша уже набивали вещами два чемодана.
Отправлено: 07.10.14 16:01. Заголовок: Короче, я тебе сейча..
«...Короче, я тебе сейчас все примерно объясню на пальцах, а если подробнее, то у нашего главного спросишь, он подойдет сейчас. Ты, главное, проще ко всему относись, спокойнее. В пионерлагеря ездил? - Ездил, - ответил Татарский, отметив про себя этого "главного". - Был у вас там такой День Нептуна? Когда всех в воду окунали? - Был. - Вот считай, что это такой же День Нептуна и есть. Традиция. Короче, базар такой, что была когда-то одна древняя богиня. Я не в том смысле, что она реально была, а просто такая легенда. А боги по этому базару тоже смертные и носят в себе свою смерть, чисто как люди. Поэтому в свой срок эта богиня тоже должна была умереть. А ей этого, понятное дело, не хотелось. И тогда она разделилась на свою смерть и на то, что не хотело умирать. Видишь, на картинке?
Азадовский ткнул пальцем в сторону барельефа.
- Вот эта собачка - ее смерть. А эта баба в кивере - она сама. Короче, дальше ты слушай не перебивая, потому что я сам не особо въезжаю. Когда они разделились, между ними сразу началась война, в которой никто долго не мог победить. Последняя битва в этой войне произошла прямо над Останкинским прудом, то есть там, где мы сейчас находимся, только не под землей, а высоко в воздухе. Поэтому считается, что здесь священное место. Сначала в этой битве долго никто не мог победить, а потом этот пес стал одолевать богиню. И тогда другие боги испугались за себя, вмешались и заставили их заключить мир. Здесь как раз все зафиксировано. Это что-то вроде текста мирного договора, который засвидетельствован во всех четырех сторонах света этими быками и... - Грифонами, - подсказал Татарский. - Да. А глаз и ухо означают, что все видели и все слышали. Короче, по этому договору досталось обоим. Богиню по нему лишили тела и опустили чисто до понятия. Она стала золотом, но не просто металлом, а в переносном смысле. Понимаешь? - Не очень. - He мудрено, - вздохнул Азадовский. - Короче, она стала тем, к чему стремятся все люди, но не просто, скажем, грудой золота, которая где-то лежит, а всем золотом вообще. Ну, как бы идеей. - Теперь понял. - А ее смерть стала хромым псом с пятью лапами, который должен вечно спать в одной далекой стране на севере. Ты, наверно, уже догадался, где именно. Вон он справа, видишь? Нога вместо хуя. Не дай Бог такую во дворе повстречать. - А как эту собаку зовут? - спросил Татарский. - Хороший вопрос. Я, если честно, и не знаю. А чего ты спрашиваешь? - А я читал что-то похожее. В статье из университетского сборника. - А что именно? - Долго рассказывать, - ответил Татарский. - Я всего и не помню. - Про что статья-то? Про нашу контору?
Татарский догадался, что начальство шутит.
- Нет, - сказал он. - Про русский мат. Там было написано, что матерные слова стали ругательствами только при христианстве, а раньше у них был совсем другой смысл и они обозначали невероятно древних языческих богов. И среди этих богов был такой хромой пес Пиздец с пятью лапами. В древних грамотах его обозначали большой буквой "П" с двумя запятыми. По преданию, он спит где-то в снегах, и, пока он спит, жизнь идет более-менее нормально. А когда он просыпается, он наступает. И поэтому у нас земля не родит, Ельцин президент и так далее. Про Ельцина они, понятно, не в курсе, а так все очень похоже. И еще было написано, что самое близкое понятие, которое существует в современной русской культуре, - это детская идиома "Гамовер". От английского "Game Over". - Да по-английски-то я понял, - сказал Азадовский, - не дурак. Я не понял, кому этот пиздец наступает? - Не то чтобы кому-то или чему-то, а всему. Поэтому, наверно, остальные боги и вмешались. Я специально спросил, как эту собаку звали, - думал, может быть, это транскультурный архетип. А как богиню зовут? - Ее никак не зовут, - перебил голос сзади, и Татарский обернулся.
В дверях стоял Фарсук Сейфуль-Фарсейкин. Он был одет в длинный серый плащ с капюшоном, из-под которого поблескивала золотая маска, и Татарский узнал его только по голосу.
- Ее никак не зовут, - повторил Сейфуль-Фарсейкин, входя в комнату. - Когда-то давно ее звали Иштар, но с тех пор ее имя много раз менялось. Знаешь такой брэнд - No Name? И по хромой собачке та же картина. А все остальное ты правильно сказал. - Фарсук Карлович, вы слышали про птицу Семург? - спросил Татарский, садясь в кресло и укладывая руки на подлокотники. - Нет. А что это за птица? - Была такая восточная поэма, - сказал Татарский, - я ее сам не читал, слышал только. Про то, как тридцать птиц полетели искать своего короля Семурга, прошли через много разных испытаний, а в самом конце узнали, что слово "Семург" означает "тридцать птиц". - Ну и что? - спросил Фарсейкин, втыкая черный штепсель в розетку. - Да так, - сказал Татарский. - Я вот подумал, а может, наше поколение, которое выбрало "Пепси", - вы ведь тоже в молодости выбрали "Пепси", да? - А что делать-то было, - пробормотал Фарсейкин, щелкая переключателями на панели. - Ну да... Мне одна довольно жуткая мысль пришла в голову - может быть, все мы вместе и есть эта собачка с пятью лапами? И теперь мы, так сказать, наступаем?
Фарсейкин, поглощенный своими манипуляциями, явно пропустил эти слова мимо ушей.»
Отправлено: 17.07.15 00:53. Заголовок: «— Сколько ещё? — Ми..
«— Сколько ещё? — Минут шесть, не больше. — И потом что? Конец? — Ага. — Поражаюсь тебе. — В смысле? — Через 6 минут все сдохнут, а ты как всегда покер фейс. — Правда, что ли? — Не, вру, конечно же. — Тогда — ок. — Ладненько... Как думаешь, увидим ракету? — 100 процентов! Мы ж в центре города, да ещё и на крыше 30-ти этажки. — А почему мы не побежали в убежище? — А смысл? Хочешь погибнуть от удара ножом в спину или просто от того, что тебя на части раздерут? — Твоя правда. Сейчас ведь действительно идёт борьба на смерть за жизнь, как бы странно это не звучало. — Такой вот человек, по своей натуре... О, три минуты. — Быстро как-то. — Видишь? — Что? Ракета?! — Да, нет же. Смотри в то окно. — Пхах. Они чё не знают, что сейчас сдохнут? — Может быть. Хотя всё равно не вижу смысла расчленять собаку. — Изверги. — И не говори... А вот и диктор, мать его за ногу. — И чем он тебе не угодил? — Тихо.
Внимание! Через 10 минут по городу будет нанесён ядерный удар...
— Какой удар? Ядрёный? — Слушай.
... просьба всем проследовать к ближайшему убежищу. [помехи] ...пожалуйста, не создавайте преграды на пути к убежищу. Спасибо за внимание.
— Какие, нафиг, 10 минут?! И какое, к чёрту, спасибо за внимание??! — О! Наш мистер покер фейс ожил! Неужели. — Чувааак! Они даже в последние минуты обманывают свой народ! — Кому какая разница? Выжившие будут вне себя от счастья потому, что они выживут. Ну, а покойникам точно будет по боку. — Хотя, да... — Друже, смотри-ка, а вот и она: красавица-ракета. — Чё она тащится как улитка? — Вот поэтому я и поражаюсь тебе. Минуту назад был спокоен как удав, а щас... — 40 секунд. — Вот скажи, напоследок: ты фапал на порнуху? — Ну... да... А ты? — Ога. Терь ты спроси чё-нить такое. — Ок. Хотел ли ты такого конца? — Эм... Да, нет, вроде бы... А ты? — Не. — 10 секунд? — Да. — Ну-с, прощай, что ли. — Да погоди ты! — Зырь, рванула! — Ща взрывная пойдёт! — Четыре... Три... — Две... — Одна... — ОЛОЛО, ТЫДЫЩЬ!!! — Молодец, блин! — Вот теперь точно, пока! — До встречи где-нибудь. — Ок, дав...»
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 3
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума