Отправлено: 14.03.10 15:45. Заголовок: Убить дракона

настроение и странные сны порой выливаются в бред разума


Дракон устал, он очень устал от зачастивших в последнее время охотников за его сокровищами, да и за частями его самого тоже, и, пожалуй, он устал от столь долгой жизни, а может это лишь была меланхолия одиночества. Разбираться ему в этом не хотелось, даже просто думать не хотелось, и старый ящер лежал у самого обрыва, подле своего замка, греясь в последних лучах солнца и грезя наяву. Ему виделись все его былые походы и приключения, их долгое путешествие с друзьями. Встреча странного существа, ставшего его любовью и отрадой, битвы, победы и поражения. Тяжелые пластинчатые веки прикрыли усталые глаза, и дракон задремал, видя и во сне все те же радостные былые дни.
Дракон спал, видя свои сны, а в это время во двор замка въехала пестрая группка людей. Были здесь рыцари, закованные в латы с ног до головы с теми самыми знаменитыми копьями, способными убить дракона. Был маг, седой и жилистый старик с холодными глазами, бормочущий свои заклинания себе под нос и периодически ощупывающий свою котомку, где видимо, хранились столь дорогие его сердцу свитки с заклинаниями и всяческие ингредиенты, а может что-то еще, дорогое сердцу этого старого мага. Был среди них невесть как затесавшийся к ним худой, совсем юный бард, видимо, собиравшийся воочию увидеть, как совершаются подвиги, а потом все это описать. Били и пара хитрых, будто лисы парней, скорее похожие на выходцев из гильдии воров, чем на добрых рыцарей. И был мрачный седой воин, он ехал без брони и кольчуги, лишь куртка из плотной кожи могла, с большим натягом зваться его броню. Мужчина мрачно глянул на замок, и хотел было, уже спешится, но в этот момент раздался удивленный и испуганный возглас менестреля и старый охотник гневно повернулся к тому, кто посмел нарушить его приказ молчать. Мальчишка побледнел и судорожно сглотнув, указал на дремлющего у самого обрыва ящера. Охотник нехорошо ощерился и кивнул рыцарям.
- Хорошо, это очень хорошо, что дракон не в замке! Но все же проверьте замок, я не хочу никаких сюрпризов, а этот дракон, когда я его видел последний раз, был не одинок.
Пара рыцарей и один смуглый пройдоха - специалист по заковыристым замкам направились к высоким стрельчатым дверям замка. А остальные развернули коней и неторопливо поехали к дракону. По пустынному двору замка разносилось лишь мерное цоканье копыт о стертые гранитные плиты да несколько визгливое бормотание мага, опутывающего магической сетью дракона.
Старый змей шумно фыркнул и выдохнул, ощутив чужую магию, непривычно жгущую его массивное тело. Он поднял массивную голову и, приоткрыв глаза, повернул ее к приближающейся группке людей. Втянув воздух, дракон вздохнул и ощерил большие белые зубы.
- Ты!- Он ухмыльнулся, что выглядело жутко на алой драконьей морде. – Значит, все-таки решил потребовать обещанное?
Седой охотник без улыбки, холодно и спокойно ответил:
- Я не помню прошлого, но я нанялся проводить этих господ, - он оглянулся на застывших в седлах, в полном недоумении рыцарей, - к твоему логову! И вот они здесь, а я за дополнительную плату помогу им в их деле!
Дракон печально вздохнул и положил свою большую голову на скрещенные лапы.
- Чтож, я вижу у вас с собой копья способные убить дракона! Да, глупые осторожные гномы, они выковали нашу смерть, и теперь моих братьев почти не осталось в этом мире! – Он вновь закрыл глаза и тихо добавил: - Пусть заткнется этот ваш маг, его магия только раздражает. Я не буду сопротивляться, я не хочу, я устал!
Седой удивленно воззрился на дракона, на того, с кем он в былые времена делил тяжести и невзгоды долгого пути, с кем не раз сражался плечом к плечу. А потом лишь пожал плечами. Дракон порой говорил загадками, а разгадывать их охотник не желал. В этот момент их догнали те, кто проверял замок.
- Пусто, там пусто, никого нет, ни челяди, ни той, о которой ты предупреждал! – Запыхавшись и подняв забрало так, что стало видно красное одутловатое лицо, сообщил латник. Седой кивну.
- Это хорошо! – Ему подумалось, что так даже лучше, убивать подругу дракона он не желал. А затем, с сожалением глянув на не желающего сражаться ящера и жестом заставив замолкнуть бормочущего заклятия мага, он принял у одного из рыцарей копье и с силой, без замаха, резко воткнул его дракону в шею, там, где находились слуховые отверстия, единственное место, где бронь была не столь сильна, и можно было убить старого друга и противника одним ударом, не причинив ему боли. По крайней мере, так когда-то говорил сам дракон. Видимо он все же, как и много раз до того врал, или сочинял. Дракон вздохнул, и это был вздох наполненный болью.
- Если вашему магу нужна кровь еще живого дракона, пусть поторопится! – Тяжелый и печальный взгляд больших драконьих глаз с вертикальным зрачком вперился в седого охотника.
- Значит, кое-что ты все же помнишь, по крайней мере, как убить дракона, что ж это радует! Одна просьба, не троньте ее, если вернется, забирайте все, только не дай им убить ее! – Дракон смотрел в глаза седого мужчины пристально, скорее приказывая, а не моля, но охотник кивнул, не споря и даже не спрашивая, а лишь столь же странно ответив:
- Я бы этого в любом случае не сделал!
В замковом дворе повисла тишина, прерываемая лишь стуком мерных капель крови в миску, которую подставил под горячую, дымящуюся кровь маг. Он, пожалуй, единственный, кто был счастлив, он получит столько магических ингредиентов, что ему будет завидовать весь конклав. Рыцари же недоуменно переглядывались, понимая, что их проводник попросту отнял у них победу, а пара воришек нетерпеливо ерзала в седлах, желая пошарить в тайниках драконьего замка. Мальчишка менестрель судорожно сжимал свою лютню, с жалостью глядя на дракона, он-то глупый ожидал битвы, как в старинных балладах, а тут, тут было убийство, хладнокровное и медленное. И вдруг дракон вновь поднял голову и, глянув прямо на заходящее солнце, странно тихо и мелодично запел. Слов было не разобрать, но песня завораживала. Мальчишка вздрогнул и чуть не выронил лютню. Он удивленно глянул на застывшего седого воина и робко спросил:
- Что это? Он что поет? – юноша никогда не слышал ни драконьего языка, ни их песен и теперь эти звуки заставляли его сердце сжиматься от неизъяснимой тоски и боли.
Седой казалось, закаменел, но спустя несколько мгновений, сквозь зубы пробормотал:
- Да, это песня, песня драконов!
Он не сказал мальчишке ни того, что знает, о чем эта песня, ни того, что сейчас умирал один из лучших бардов, каких он встречал в многообразии миров, он лишь сжал губы в тонкую линию и нетерпеливо приказал:
- Заканчивайте здесь!
И развернув своего коня, медленно поехал к воротам замка, ссутулившись, будто старик и отпустив поводья.
- Прощай старый друг! – Прохрипел дракон, когда сразу пять копий с силой пронзили его тело, обрывая песню, а маленький менестрель тихо всхлипывал, все так же сжимая лютню и обещая себе, что последняя песня дракона не будет забыта и он подарит ее людям.

 Отправлено: 16.03.10 13:54. Заголовок: Ну ладно, потом, по..

Ну ладно, потом, потом. Мне пока и Павича выше крыши хватает. Я тебе потом один рассказик вольно перескажу,- ну, после описания скандинавских бус. Полный крышесъезд.
Всё, малыш. Я убежала. А то я сидела у компа, обновлялась всё время и переживала.

 Отправлено: 16.03.10 13:56. Заголовок: Я тоже переживала, н..

Я тоже переживала, но еду то домой купить надо, муж меня от компа оторвал и заслал в магазин, и то пошла лишь потому, что ему совсем фигово.
Беги моя хорошая, я тоже пока сбегу, надо ж теперь эту еду еще и приготовить!

 Отправлено: 28.07.12 17:40. Заголовок: Последним из его гла..

Последним из его глаз ушёл гнев. Высох, как те древние озёра, некогда подпитываемые мёртвыми ныне реками, обнажив дно с зияющими тёмными и зловонными подводными шахтами и провалами, полными хлюпающей жижи,- убежища неведомых и никогда не выходящих на свет чудовищ. Но и им было не продержаться,- выжгло, выскребло, высушило, присыпало жёстким, царапающим и словно бы шлифующим бытиё песочком. Глубокие, но пустые. Тёмные, но сухие и безжизненные,- антиглубины, боль и давнишние ночные муки, уложенные в алгоритмы и схемы. Чего уж лучше,- вот она,- сказка о северной нирване воочию, в своём наглядном воплощении,- ни одна красотка больше не могла зажечь его тело призывом своей плоти и влажным блеском обещающих глаз, ни одно трогательное и невинное существо не смогло поймать его взгляд в свои сети мольбой о помощи. Всё происходило... как-то. Словно в книге, которую он пролистывал, разложив на коленях и вглядываясь в цветные картинки пристально и отстранённо. Всё проходило мимо. И едва ли он сам мог вспомнить, кто вложил ему в руки эту проклятую луковицу,- каждая её одёжка становилась для него смертью и рождением, каждая скрывала за собой следующую, пока не стал слишком очевиден последний и непреложный факт,- в его ладонях пустота. Нет её,- сердцевины луковицы. Нет цели, есть лишь путь к ней,- и как найти в себе силы чтоб принять этот путь, как цель? Нет, он не смог. Не смог, зная наверняка, что прими он это, как истину, и не осталось бы ничего. Прежде всего,- необходимости ковыряться с этой луковицей, чуть было не сломавшей ему не столько жизнь, сколько душу. А может, он и вовсе не заметил, когда его душа сломалась,- слишком это было внезапно, слишком быстро и необратимо, словно тяжёлая травма позвоночника,- и боли уже тоже не почувствовать...
Теперь он просто делал свою работу. Плотно и уверенно вошёл в нишу, которую кто-то отвёл таким, как он. Кто-то, быть может, посмеявшийся над ним жестоко и бессмысленно, но сейчас и это уже было не важно. Иногда от полного скептицизма до неожиданного осознания того, что чёрная магия существует, пробегает куда больше времени и пространства нашей жизни, чем занимает тот промежуток, в который укладывается вся дальнейшая свистопляска сменяющих друг друга с бешеной скоростью взглядов, мнений, неожиданных озарений и их практической корректировки. Он помнил себя ребёнком, словно губка, впитывающего страшные истории и предания,- все, без разбору, всё, до чего он мог дотянуться и дослушаться. Юнцом, свысока поглядывающим на невежественную чернь, хрипящую в захлестнувшую их глотку тугую петлю истерии. Тогда ему казалось, что он оправдывает всех и вся, что он, словно король, раздаёт щедрой рукой всепрощение, и едва ли он замечал что это было на самом деле,- чем это, вернее, на самом деле,... не было. А потом пришёл страх. Шок. Что-то на столько живое, настоящее и потому... сладкое, что, должно быть, именно этот момент он мог бы назвать счастливейшим в своей жизни. Теперь он словно бы жил взаправду,- боялся не понарошку, ненавидел всей душой. Ему было, куда расти, было к чему стремиться,- укрепить веру и победить лукавого в себе. Потом,- отступить, поняв, что, должно быть, не ему ходить этими тропами,- научиться раз и навсегда отвечать отказом на провокации и предложения схлестнуться один на один,- «моя сила и твоя вера,- кто кого?!» Да всё, в общем, было ясно с самого начала,- кто и кого. Такие погибали первыми. Начитавшись, купившись, восторженные и горящие экзальтацией, они срывали с себя обереги, символы и якоря, зная, помня, что всё это должно гореть в их душе, и тогда лукавый... побежит. И не было здесь логической ошибки,- ни в мелочи, ни в запятой. Некого и не в чем было упрекнуть. Всего лишь обнаружить, что не горят в душе те самые символы и обереги,- тень их, быть может, витающая в сознании, выдувается первым же знойным и зловонным ветром,- нет клейма, нет того тавро, что выжигается навеки,- калёным железом. Да, они погибали первыми. Те, кто, как они считали, пытались придерживаться истины о внешнем и внутреннем, те, кто не разглядели за красивыми словами искушения чудом и крышей мира, с которой видны все царства земные... И лишь те, кто трусливо спрятал самого себя от битвы один на один за свою слабую веру, могли продолжать путь. Могли... продолжать шелушить луковицу. Все благА прикладной магии и кладези чужого опыта и наработок легли к его ногам,- он искал свой меч. Искал верное оружие, которым он сможет бороться и победить нечистого,- оружие для слабых и убогих в вере, не способных двигать горы одним словом и обращать лукавого в бегство жаром своего сердца. Книжное слово стало его мечом. А кроме того он не брезговал и прочим... холодным оружием,- ножами, кинжалами, дротиками и даже кастетом,- всё это нашлось в пыльных фолиантах, испещрённых бисерным почерком кропотливых переписчиков. И он стал ремесленником своего дела. Стал мастером, закованным в броню бесконечных знаний причин и следствий, знатоком, готовым найти ответ на любой поставленный вопрос, найти подход к любой, пусть и самой невыполнимой на первый взгляд, задаче на секунду раньше того момента, когда становится уже слишком поздно. Едва ли он толком понимал, чем отличается от тех, с кем призван бороться, когда речь заходила о самых ... подкованных представителях Врага- в чём-то не главном, не ключевом. Случалось, и он, и его противник даже пользовались одними и теми же книгами, черпали знание и контрзнание из одного и того же источника... Но ведь тут всё было ясно. Побеждал тот, кто знал больше. Кто обладал большей выдержкой, лучшей памятью, живейшим умом и наиболее впечатляющей эрудицией. Казалось бы, тяжело бороться с нечистью в сфере, где дважды два всегда даёт четыре, но, как ни странно, именно по этим законам и жили такие, как он. Такие, как они,- его враги. До тех пор, пока любая деревенская ведьма или маститый маг говорили себе : «Если...., то...», им было о чём разговаривать, было, в какой плоскости выяснить отношения... поближе и подетальнее. И хотя говорят, что самосовершенствованию в знании и мастерстве нет предела, но... многое знание рождает многую скорбь и многое же удивление,- ещё одна рубашка луковицы упала вниз...
Он покупал. Он продавал и продавался. Иначе и не могло быть у тех, кто идёт по дороге, шелуша луковицу. И если давным-давно какая-нибудь гиблая красотка могла выскользнуть из его рук, поразив воображение плавным изгибом и роскошью линии, если иногда что-то заставляло его дрогнуть и изменить своё решение только из-за одной торопливо стёртой с глаз слезинки, только из-за одного лёгкого, почти невидного дрожания уголка губ,- теперь он мог дать название каждому движению своей души,- похоть, жалость, милосердие... Иногда,- просто что-то навроде совести... Прошло и это. Прошло вместе с соблазном куда более высокой марки,- жаждой знаний, жаждой всё сильнее и лучше оттачивать своё оружие, благодаря которому и посредством которого он мог выполнять свою работу,- так, как делают её те, у кого в душе нет клейма и у кого хватило сил и мозгов вовремя понять эту простую, хоть и такую унижающую истину... Теперь ни красота, ни сострадание, ни знание и опыт уже не были для него товаром. Прошла даже та странная и, к счастью, недолгая стадия, когда он отпускал кого-то... просто так, вдруг, только для того, чтоб доказать себе, что он ещё живой, что не всё ещё доведено в нём до полного и бездушного автоматизма... Но, должно быть, он не относился к категории людей, способных скучать слишком долго,- судьба его лишь в очередной раз стала подтверждением пословицы,- «если ты слишком долго сражаешься с кем-то, ты бываешь им впечатлён»...
О, эту рубашку луковицы он помнил очень хорошо. И стыдился её и себя самого, пока... не отступил даже стыд. Из этой долины горделивого и полного эйфории осознания по-ту-сторону-стояния добра и зла выходили лишь святые... и увечные. Остальные,- выпадали вниз. Дрожащие, едва живые и мерзкие до последней мерзости, едва ли способные однажды подняться. Но... никто не мог остаться в ней навсегда. Никто не мог,- слишком уж больно била мать-материя, мать-майа тех, кто возомнил себя ангелоподобным созданием, витающим над юдолью мук и непричастным плоти. Била она на излёт,- в самое больное, самое верное, ломала и переиначивала всегда. И он... вышел не святым,- вышел увечным.
И только тут, пожалуй, начиналось хоть что-то о нём самом, что-то такое, что нельзя было бы отнести к таким же, как он, к какому бы моменту его жизни это «как он» ни относилось. Ещё одна рубашка луковицы упала вниз..., и он, с мучительным и почти оторопелым изумлением уставился на свою ладонь,- пустую ладонь. Отчего же она, эта, последняя, была такой формы? Отчего именно эта форма-обещание, всё ещё кольцеобразная, полая, свёрнутая вовнутрь, мучила его больше всего? Отчего бы ей, этой последней частичке луковицы, не быть какой-нибудь другой? Ну хотя бы подобной косточке, как в вишне, или сердцевинке яблока... Строго говоря, его профессия заканчивалась именно на этом моменте. Не могла не закончится. Так было и так должно было быть всегда. Он всё так же не мог, как и раньше, изгонять зло просто взглядом, просто молитвой, просто прикосновением руки,- святость осталась для него недоступной. Но и так, как поступали многие его попутчики, не мог повернуть назад, вовсе отказавшись от своего служения, которое, казалось бы, теряло смысл, раз ни добра, ни зла не существует. С кем бороться? И, главное,-... зачем? Что-то осталось в нём. Помимо распотрошённой и разбросанной по дороге луковицы. Что-то было вне её. И это сейчас было тем единственным, что не дало ему окончательно потерять себя и потеряться. Он... всё ещё понимал разницу между добром и злом, пусть и на каком-то, совершенно другом уровне. Он понимал её, хотя разучился чувствовать. Но выбор был сделан,- ещё тогда, когда этому выбору противостояли страсти, желания и неясные полуидиотические томления,- сейчас ли ему было отказываться от своего служения, когда ничто уже не могло ни увлечь, ни оживить его словно бы окончательно прожаренную в печи, принявшую форму и жёсткость душу? Последним из его глаз ушёл гнев. На творимое зло, на себя самого на ту злую шутку, которую сыграла с ним судьба, и на саму судьбу,- он уже не мог ненавидеть грешника. Но он не мог и ненавидеть грех. Он лишь знал, помнил, что его нужно ненавидеть. И выполнял свою работу. На удивление хорошо выполнял. Пользуясь всем тем багажом знаний и опыта, который успел приобрести, ковыряясь со своей луковицей. Не делая ошибок и не позволяя себе деструктива даже для того, чтоб доказать себе, что он ещё возможен. Он мог делать, что хотел. И ни от чего не получал удовольствия. Бог знает, чего ему стоило сделать этот последний, конечный выбор, лишённый цвета и вкуса, лишённый красок и привлекательности, словно тычок пальцем слепоглухонемого,- в никуда. И теперь, когда он просто работал, когда пути, как такового, не было, он едва ли бы сознался хоть кому-нибудь, что заставляет длить эту упорную и нелепую бессмыслицу,- понимание, что его... выбросило. Что вокруг всё ещё что-то происходит, пусть и недоступное его восприятию. И когда-нибудь, может быть, как самый желанный подарок, его душа не просто расколется, из обожжённого глиняного сосуда становясь острой и сухой крошкой, а станет чем-то принципиально иным, переплавившись, словно в тигле алхимика. Ему обещали,- «Я дам вам звезду светлую и утреннюю»,- красоту и новое качество, которое уже не будет созерцаемо извне, отчуждённо, а станет твоим собственным качеством, твоей новой, прежней и единственной сущностью,- чьей-то мечтой о нём,- только о нём,- единственном и непоправимо неповторимом.
Лишь один вопрос продолжал его мучить всё это время. Откуда берётся то самое клеймо, вдавленное, выжженное в чьей-то душе? То самое, что заставляет двигаться горы и поворачивать реки вспять? Он видел его иногда, как отблеск, как всполох света, на лицах тех, к кому подходил за благословением, иногда,- в глазах своих жертв,- точнее,- подопечных,- так ему больше нравилось называть людей и существ, с которыми ему приходилось сталкиваться. Слепое или зрячее, но всегда упёртое,- спокойное или взвинченное до последней грани истерики, не нуждающееся ни в книжной премудрости, ни в атрибутике и инструментарии, не имеющее порой даже знаковой окраски и направленности... За что и кому даётся эта способность,- не сила различения добра и зла, а сама, первозданная и словно бы сырая, как ещё не преображённая материя,- сила горения... «Твоя вера против моей силы»... За что?

 Отправлено: 29.07.12 00:12. Заголовок: Сижу прифигев. Слов ..

Сижу прифигев. Слов нет, сильно!